Юрий Никитин - Тангейзер

В зале поднялся рев еще до того, как прозвенел последний аккорд. Тангейзер поклонился, но сойти ему не дали: многие выхватили мечи и с гневными лицами рвались к нему, сверкая клинками.

Стражи по движению бровей мрачного, как грозовая туча, ландграфа загородили его собой и выставили острые копья.

Распорядитель суматошно закричал:

– Все назад, все назад!.. Успокойтесь!

В зале яростно заорали:

– Убить ублюдка!..

– Он оскорбил женщин!

– Он запачкал любовь!

– Он изгадил все чистое и святое…

– Убить урода!

– Да убейте же его!

– Он осквернил все, что нам так дорого и свято!

Тангейзер не двигался с места, руки опустил, ибо, даже будь в них меч, не поднял бы на этих людей, а это значит, хотя прошел все бури в Европе и побывал в опасной Святой земле, жизнь его оборвется здесь под клинками тех, кто остался чист и незапятнан.

Ландграф сидит мрачным, как грозовая туча, но Елизавета вспорхнула со своего трона, как белая невинная голубка, подбежала к Тангейзеру и успела его загородить собой до того, как в его грудь вонзились клинки.

Все остановились, а она закричала отчаянно:

– Да послушайте же!.. Я не призываю вас успокоиться, но вы разве не видите?.. Он же сошел в ад, а сейчас вам оттуда кричит, куда ведет эта дорога!..

Рыцари начали останавливаться в озадаченности, но дальние с налитыми кровью глазами рвались на сцену с обнаженными мечами и кинжалами.

Стражи не справлялись, Елизавета раскинула руки, не давая мечам коснуться Тангейзера.

– Сперва, – прокричала она во весь голос, звонкий и страстный, – убейте меня!..

Разъяренные гости начали опускать мечи и кинжалы, вид у всегда кроткой Елизаветы отчаянный и решительный, некоторые даже вложили клинки в ножны, но продолжали выкрикивать проклятия мерзавцу, втаптывающему в грязь все святое.

Ландграф поднялся с кресла, нахмуренный и мрачный, властно вскинул руку. Крики начали медленно затихать, все повернули к нему головы.

– Слушайте все, – прогремел он так сурово, что все невольно подтянулись, словно стоят перед ним в строю перед началом битвы. – Мы все только что были свидетелями омерзительного осквернения всех наших святынь!.. Любви, верности, чистоты, невинности… а также долга, чести, благородства, рыцарства, веры в Господа и высокого предначертания людей на земле… Посему я повелеваю уже не как устроитель этого турнира, а как ландграф Тюрингии Герман Первый, удостоенный вами прозвища Великодушный!

Все затаили дыхание, последние годы ландграфа знали только как доброго и милостивого государя, который вообще ни на кого не повышал голос.

– Фрайхерр Тангейзер, – прогремел зловещий голос ландграфа, – Генрих фон Офтердинген… изгоняется из этого замка, этих владений и вообще из земель Тюрингии…

Елизавета вскричала отчаянным голосом:

– Сжальтесь!.. Господь велит не отнимать даже у самого отъявленного злодея последнюю надежду!

Ландграф взглянул на нее люто, но выражение лица чуть смягчилось, когда увидел, кто обращается с такой трогательной мольбой.

– Изгоняется, – повторил он, помедлил чуть и закончил резко: – Пока сам папа римский не дарует ему отпущение грехов!

В зале снова зашумели, кто понимающе, кто с удовлетворением, но многие все еще требовали немедленно предать смерти святотатца.

Тангейзер медленно сошел со сцены, никто не остановил его, когда он прошел через зал и отправился длинными коридорами в комнату, что служила ему приютом последние дни.

Эккарт вошел за ним следом, остановился в дверях.

– Тангейзер…

Тангейзер покачал головой.

– Не подходи. А то и ты подхватишь заразу.

– Ты мой друг, – ответил Эккарт. – И, мне кажется, я смутно начинаю понимать грандиозность того, что ты сделал… Если хочешь, я пойду с тобой.

– Тебе не надо отвечать за мои ошибки, – возразил Тангейзер. – Но спасибо за твое благородство, Эккарт.

Эккарт ответил упрямо:

– Тебе нужна помощь. Тем более сейчас, когда ты в беде.

– Я снимаю доспехи, – сказал Тангейзер, – оставляю коня, а в Рим пойду пешком, как все паломники. Кающемуся грешнику не пристало восседать на дорогом рыцарском коне.

– Что ж, – ответил Эккарт бодро, – мне пешком ходить приходилось чаще, чем тебе.

– Ты не должен страдать за мои ошибки!

Эккарт покачал головой.

– Дорогой друг, страдание… это когда не допускают к служению. Человек, как и волк, должен быть в стае. Без нее страдает и воет ночами на луну в смертной тоске. Я пока ничего в жизни не совершил достойного, но буду горд, если не оставлю тебя в беде!.. А родители будут говорить детям: будьте такими верными, как доблестный и благородный Эккарт фон Цветер!

Тангейзер пробормотал в неловкости:

– Ну… если это… нужно тебе самому, то да, я не против, еще как не против…

– Спасибо, – вскрикнул осчастливленный Эккарт.

– Это тебе спасибо…

– Нет, – возразил Эккарт, – тебе!.. Это ты даешь мне шанс сделать в жизни что-то достойное. Я признаю тебя господином и пойду за тобой, потому что ты только что совершил подвиг, пожертвовав собой за друга… и совершишь еще, к которому я буду причастен!

Они покинули замок через восточные ворота, почти заброшенные, ими никто уже не пользуется, даже не через ворота, давно вросшие в землю, а через калитку в привратной башне и отошли уже на пять-шесть миль, когда далеко за спиной послышался дробный стук копыт.

Тангейзер дважды оглянулся через плечо, но шел, обуреваемый печальными думами, наконец грохот копыт прогремел совсем рядом, раздался знакомый голос:

– Фух, едва догнал!

С седла соскочил Вольфрам, в голубом жилете, роскошная шляпа с белым пером, брюки тоже голубые, как и сапоги без шпор, из чего понятно, что бросился за ними вдогонку, не успев переодеться для дороги.

Он моментально оказался перед Тангейзером, обнял его с такой страстью, как никогда не обнимал.

– Что ты наделал, – прошептал он ему в ухо горячечным шепотом. – Что ты наделал… Хоть мы и друзья, я за тебя готов жизнь отдать… но не уверен, что вот так решился бы на изгнание…

Тангейзер криво усмехнулся.

– Ну да, ну да… А если я не ради дружбы, а сам хотел заполучить Елизавету?

Вольфрам невесело рассмеялся.

– Ты?.. Ты всегда ее дразнил… Да и знал ты прекрасно, какой взрыв негодования вызовет твоя песня! После нее ни о какой Елизавете уже и думать нельзя…

– Я стараюсь не думать, – ответил Тангейзер.

Эккарт молча поглядывал то на одного, то на другого, наконец спросил почтительно: