Юрий Никитин - Тангейзер

– Смотрите, какой умный!.. И как говорит хорошо… Этого мы оставим себе, будет у нас шутом… А вы все, выкладывайте из мешков все на траву! А мы решим, что оставим себе, что позволим взять.

Один из разбойников ухватил сумку с плеча Тангейзера, но тот прижал ее локтем. Разбойник дернул сильнее, попытался толкнуть, чтобы отпустил, Тангейзер, не двигаясь с места, захватил его шею в локтевой сгиб и сжал со страшной силой.

Разбойник захрипел и повалился на траву. Вожак оглянулся, вскинул брови, посмотрел на Тангейзера.

– Что с ним?

– Сомлел, – ответил Тангейзер, – когда понял, какое святотатство совершает, пытаясь ограбить мирных паломников.

– Что? – заорал вожак. – Сомлел?.. Да он не знает, что это такое!

– Теперь знает, – сообщил Тангейзер и снова строго посмотрел на багровеющего от гнева Эккарта.

– Что? – повторил вожак. Он шагнул к Тангейзеру и вскинул кулак для удара. – Сейчас ты у меня получишь, умник…

Тангейзер с силой ткнул его концом посоха под дых, вожак охнул, перегнулся в поясе и ухватился обеими руками за ушибленное место. Лицо его начало синеть.

Разбойники с ножами в руках бросились к непонятному паломнику, Тангейзер не стал отбиваться посохом, хотя научился еще в детстве, быстро наклонился и выдернул из ножен у вожака его меч, короткий и откованный явно в простой кузнице.

Они не сумели остановиться, а он ощутил прилив звериной ярости, сам прыгнул навстречу. Стальная полоса в руке пошла рассекать воздух, часто вздрагивая в ладони, а за спиной слышался стук падающих на землю тяжелых тел.

Он опомнился, когда услышал со всех сторон испуганные крики:

– Все, все!..

– Остановись!

– Прекрати!

Он обернулся, злой и оскаленный, как загнанный в угол волк, в руке залитый по самую рукоять меч, на зеленой траве в лужах крови пятеро из разбойников, один убегает со всех ног.

Тангейзер проводил его лютым взглядом, можно легко настичь этого дурака и с наслаждением разрубить его до пояса, раз уж никакие доспехи не мешают, но паломники что-то кричат со всех сторон, и он с отвращением отшвырнул меч.

– Мерзавцы.

Эккарт смотрел на него с восторгом.

– Мой друг, – сказал он с чувством, – я представляю себе ваши подвиги в Святой земле, когда вы освобождали Гроб Господень из рук неверных!

Тангейзер не стал повторять, что Иерусалим был получен мирным путем, им все как о стену горохом, просто не хотят такое понимать, лишь покачал головой.

– Не люблю убивать…

– Вы не убили, – возразил Эккарт, – а покарали! Это деяние просто свято!

К ним робко приблизился староста паломников.

– Ты не просто певец греховных песен… не так ли?

Тангейзер ответил с горечью:

– Теперь только паломник, как все мы. Только грехи мои весьма тяжки, очень тяжки.

Староста проговорил подрагивающим голосом:

– Да ты говорил, я помню. Но половина твоих грехов будет прощена… за богоугодное дело защиты невинных и безоружных. Хотя, конечно, добавится грех убийства во гневе…

Тангейзер ответил с тоской:

– А как иначе? Без гнева я и мухи не убью.

Староста вздохнул, развел руками.

– Не знаю. Я говорю только то, что понимаю. Убивать нехорошо, но иногда – надо. Только нельзя чувствовать от убийств радость.

Тангейзер нагнулся, вытер о траву ладони, на которые попала кровь.

– А чувствовать радость, спасая людей?

Староста подумал, вздохнул.

– Нужно идти в Рим. Святой папа римский сумеет ответить на любые наши вопросы.

До Рима осталось два-три дня пути, всех сжигало нетерпение, а один из паломников, с той скромностью, что паче любой гордыни, начал рассказывать, что Вечный город был основан двадцать первого апреля семьсот пятьдесят третьего года до рождения Христа братьями Рэмом и Ромулом, но Тангейзер сомневался, что дата известна с такой точностью. Теперь он, после близкого знакомства с императором Фридрихом и его окружением, и сам научился во всем сомневаться и все подвергать сомнению.

Однако город, судя по рассказам, в самом деле вечный, потому что какие бы бури над ним ни проносились, как бы его ни разрушали варвары и вандалы, но он возрождался, как Феникс из пепла, и снова правит миром, но уже не мечом римских императоров, а властью более могущественной – властью Господа.

Усталый не столько от дороги, как от сомнений и терзаний, он брел, опустив голову, пока справа и слева не послышались радостно-потрясенные восклицания.

Он поднял голову и оторопел: впереди чуть внизу раскинулся исполинский город, дорога идет к нему, впереди высокие каменные ворота без створок, но стены нет, дорога проходит прямо под ними…

– Рим, – прошептал он, – неужто Рим.

В душе зазвучала такая красивая и торжественная музыка, что на глаза навернулись слезы. Рядом плакал и смеялся Эккарт, часто крестился, всхлипывал.

Тангейзер услышал сквозь рыдания слабый голос:

– Господи, спасибо, что позволил увидеть… теперь можно и умереть…

Тангейзер возразил дрожащим в волнении голосом:

– Еще рано. В Риме всего лишь папа, а в Иерусалиме – Иисус. Потом, если ты так уж просветлился, тебе надо сходить и туда…

Эккарт вскрикнул:

– Ты прав, ты прав… Но посмотри, какая дорога! Недаром говорят, что все дороги ведут в Рим…

Дорога в самом деле настолько вбитая в землю, что опустилась ниже ее почти по колено. Тангейзер подумал невольно, что в дождь здесь вообще не пройти из-за потоков воды…

– Я слышал, – проговорил он в сомнении, – что Рим стоит на семи холмах…

Эккарт сказал счастливо:

– Мы смотрим с еще более высокого холма!.. Пойдемте, пойдемте быстрее!.. Не дождусь мгновенья, когда поцелую Святую землю…

У них это святая земля, подумал Тангейзер невольно. Иерусалим для них вообще как бы в другом мире, непонятном и недостижимом…

Сердце его дрогнуло и раскрылось навстречу звону церковных колоколов, призывающих верующих на мессу.

Кто-то начал рассказывать, рисуясь ученостью, что когда-то весь Рим располагался на одном холме, Палатине, а соседние: Капитолий и Квиринал, были заселены намного позже. Уже потом дома появились на последних четырех холмах: Целии, Авентине, Эсквилине и Виминале…

– Могли бы расселиться и дальше, – объяснял он, – уже начинали, но сперва их вырезали германцы, потом вандалы…

Тангейзер не слушал его скороговорку, вся душа ловит колокольный звон, здесь это не просто звяканье, отсчитывающее время или призывающее на службу, как у деревенских храмов, чувствуется рука музыканта, что в самом деле играет красиво и самозабвенно…