Нил Шустерман - Беглецы

— Дай посмотрю, — просит Риса.

Коннор колеблется, поэтому Риса сама ос­торожно вынимает руку из повязки.

— Больно? — спрашивает она.

— Немного.

Риса проводит пальцами по тыльной сторо­не запястья.

— Ты что-нибудь чувствуешь?

Коннор кивает.

Тогда Риса осторожно поднимает руку и прикладывает ладонь к своей щеке. Подержав ее в таком положении буквально секунду, она отпускает руку, позволив Коннору убрать ее. Но он вместо этого проводит ладонью по ее щеке, смахнув упавшую на нее слезинку. Риса закрывает глаза, а Коннор нежно гладит ее шею. Проведя пальцами по ее губам, он нако­нец убирает руку. Риса открывает глаза и успевает поймать ее, крепко зажав в своих ладонях.

— Теперь я чувствую, что это твоя рука, — го­ворит она. — Роланд никогда бы не дотронулся до меня так нежно.

Коннор улыбается в ответ, а Риса переводит взгляд на изображение акулы, вытатуирован­ное на запястье. Теперь жутковатая картинка ее уже не пугает, потому что в акулу вселилась ду­ша мальчика. Хотя нет, уже не мальчика — муж­чины.

Неподалеку от больницы, в федеральном дис­циплинарно-исправительном центре, в специ­ально оборудованной камере содержат другого мальчика — Леви Иедидию Калдера. Стены ка­меры обиты мягким материалом. Вход закры­вает стальная, рассчитанная на противостоя­ние взрыву дверь толщиной семь с половиной сантиметров. В комнате поддерживается по­стоянная температура пятнадцать градусов по Цельсию, чтобы тело Льва не перегревалось. Льву не холодно, наоборот, он страдает от жа­ры, потому что завернут в несколько слоев жа­ростойкой изоляции. Он похож на мумию, под­вешенную в воздухе, но, в отличие от мумии, его руки не сложены на груди, а разведены и привязаны к разным концам балки, чтобы он не мог хлопнуть в ладоши. Лев утешает себя мыслью, что полицейские не знали, что лучше: распять его или мумифицировать, поэтому ре­шили пойти на компромисс и сделать то и дру­гое сразу. В таком положении он не может ни хлопнуть в ладоши, ни упасть, словом, как-ни­будь случайно взорвать себя. А если ему это все-таки как-нибудь удастся, то камера, в которой его держат, воспрепятствует выходу взрыва на­ружу.

Льву четыре раза делали переливание кро­ви. Сколько еще времени потребуется, чтобы смертельно опасное вещество исчезло из кро­веносной системы, ему не говорят. Его вообще преднамеренно держат в неведении относи­тельно всего. Агентам ФБР, постоянно допра­шивающим его, не интересно что-то рассказы­вать: их гораздо больше интересует, что им мо­жет рассказать Лев.

Ему выделили адвоката, избравшего в каче­стве техники защиты признание невменяемос­ти. По его словам, быть невменяемым хорошо. Льву так не кажется, и он постоянно твердит, что в своем уме, и о невменяемости не может быть и речи, хотя в глубине души особой уве­ренности в этом не испытывает.

Дверь камеры открывается. Лев ожидает увидеть очередного агента, пришедшего, что­бы провести допрос, но посетитель пришел с иной целью. Лев даже не сразу узнает его — главным образом потому, что на нем нет обыч­ного пасторского одеяния. Посетитель одет в джинсы и полосатую рубашку на пуговицах.

— Доброе утро, Лев.

— Пастор Дэн?

Массивная дверь захлопывается за спиной священника совершенно бесшумно: мягкая обивка на стенах поглощает все звуки. Пастор Дэн потирает руки от холода. Могли бы сказать ему, чтобы взял с собой куртку, думает Лев.

— С тобой хорошо обращаются? — спрашива­ет пастор Дэн.

— Да, — шутливо отвечает Лев. — Если ты взрывоопасен, никто тебя не ударит, и это хо­рошо.

Пастор Дэн встречает шутку сдержанным смехом, после чего наступает неловкое молча­ние. Пастор заставляет себя посмотреть Льву в глаза.

— Если я правильно понимаю, они продержат тебя в таком положении еще несколько недель, после чего ты сможешь выйти из леса.

Лев пытается сообразить, что за лес он име­ет в виду. Его жизнь определенно сейчас напо­минает чащу, в которой безнадежно заблуди­лась душа. Чаща находится в лесу, а лес — в дру­гой чаще, и так без конца. Непонятно даже, за­чем к нему пришел пастор и что он испытвает по этому поводу. Стоит ли обрадоваться его приходу или рассердиться? Это же тот самый человек, который рассказывал ему с самого детства, что быть жертвой, уготованной Госпо­ду, святая обязанность, а потом неожиданно потребовал, чтобы Лев бежал, чем дальше, тем лучше. Пришел ли он, чтобы прочесть ему но­тацию? Или поздравить его? Прислали ли его родители, понимая, что он так зол на них, что приходить самим не стоит? А может, его реши­ли казнить и пастор пришел, чтобы выполнить свой долг священника?

— Почему бы вам просто не покончить с этим? — спрашивает Лев.

— С чем покончить?

— С тем, ради чего вы здесь. Просто скажите мне, зачем пришли, и идите.

В камере нет стульев, и пастору приходится опереться на покрытую мягкой обивкой стену.

— Что они тебе все-таки рассказали о проис­ходящем?

— Я знаю только то, что происходит в этой ка­мере. То есть ничего.

Пастор Дэн вздыхает и трет глаза, размыш­ляя, с чего лучше начать.

— Прежде всего, — наконец говорит он, — зна­ешь ли ты молодого человека по имени Сайрес Финч?

Услышав это имя, Лев моментально впадает в панику. Естественно, агенты от души покопа­лись в его прошлом. Так всегда бывает с терро­ристами — их жизнеописание превращается в дело, страницы дела распечатывают и развеши­вают на стене, чтобы изучать и сопоставлять факты, а люди, имевшие к ним отношение, ста­новятся подозреваемыми. Естественно, обычно это случается, когда теракт уже совершен, а сам террорист благополучно перешел в мир иной.

— СайФай не имеет к этому никакого отноше­ния! — восклицает Лев. — Совершенно никако­го. Не нужно его вмешивать в это дело!

— Успокойся. С ним все в порядке. Просто так получилось, что он стал причиной громкого скандала, и, поскольку вы с ним знакомы, люди к нему прислушиваются.

— Скандал связан со мной?

— Скорее, с самим существованием разбор­ки, — объясняет пастор Дэн, решившись нако­нец подойти ближе ко Льву. — То, что случилось в лагере «Хэппи Джек», заставило заговорить многих людей, предпо­читавших раньше прятать голову в песок. В Ва­шингтон посыпались требования запретить за­готовительные лагеря, а Сайрес даже выступал перед Конгрессом.

Лев пытается представить себе Сайреса, разговаривающего на старом добром черном диалекте с комиссией Конгресса. Подумав об этом, он улыбается. Впервые за долгое время.

— Ходят слухи, что они могут даже снизить возраст совершеннолетия с восемнадцати до семнадцати лет. Если это произойдет, огром­ное количество ребят, которых родители хо­тят отдать на разборку, будут спасены.