Николай Чадович - Жизнь Кости Жмуркина, или Гений злонравной любви

Где-то за домами, наперерез ему, с лязгом двигалось что-то тяжелое – не то гусеничный трактор, не то самоходный экскаватор из тех, в чей ковш вмещается сразу по три куба грунта.

Костя едва успел подумать, что вряд ли этот шум благотворно отразится на сне горожан, как на перекресток, в ста шагах от него, вылетел широкий, приземистый танк, из кормы которого била в сторону черная струя отработанных газов.

Где-нибудь в чистом поле под Прохоровкой или Смоленском он, возможно, и смотрелся бы, но здесь, на городской улице, между детским садом и молочным кафе, казался чем-то столь же противоестественным, как доисторический динозавр.

Да он и впрямь был похож на какого-нибудь алчущего крови тираннозавра – серо-зеленый, стремительный, грозно ревущий, весь покрытый квадратами толстой чешуи (только впоследствии Костя узнал, что эта чешуя, навешиваемая на броню танка перед боем, называется «динамической защитой»).

От резкого поворота танк занесло почти на тротуар, и он ушиб свой бок об осветительную мачту, которой, естественно, тоже пришлось не сладко. Не в силах стерпеть боль, а может, и обиду, танк выпалил из своей длинной толстоствольной пушки.

Пыль взлетела столбом на сотни шагов вокруг, снаряд пронесся чуть ли не над головой Жмуркина и разорвался в той стороне, где находился блокпост (можно было представить себе, что испытал в этот момент сонный солдатик).

Нет, это были не маневры и не перегруппировка сил. Это была даже не провокация, о возможности которой постоянно твердило местное радио. Это была настоящая война. Значит, права была Аурика и не правы те, кто надеялся на эшелонированную оборону, разведывательную сеть и пресловутый интернационализм, впитанный советскими людьми с молоком матери.

Танк выстрелил еще раз и, круша гусеницами все, что находилось на тротуаре и возле него, двинулся прямо на Костю.

Совершенно обезумев от происходящего, тот бросился в ближайшую калитку, проскочил двор, где едва не стал добычей цепного пса, преодолел высокий плетень и оказался уже на совсем другой улице, выходившей прямо в пригородные поля, белые от росы и цветущего клевера.

По этим самым полям, оставляя за собой широкие следы, ползли вперемешку танки и боевые машины пехоты с десантом на броне. Часть техники поворачивала к городу, часть огибала его, беря в кольцо. Со стороны блокпоста слышался дробный треск автоматов.

Небо на востоке еще только наливалось нежными красками зари, а султаны черного дыма уже пятнали его во многих местах. День обещал быть жарким во всех отношениях.

Костя зайцем метнулся назад, проскочил за кормой удаляющегося танка и напоролся на тела обоих влюбленных. Они лежали там, где еще совсем недавно шли в обнимочку – прямо на середине мостовой.

Туфли парня и босоножки девушки отлетели шагов на двадцать в сторону. Платье, задравшееся на голову девушки, мешало рассмотреть ее лицо, а у парня лица вообще не было. Даже такому профану в медицине, как Костя, было ясно, что помочь этим двоим уже нельзя. Говоря официальным языком, оба имели травмы, несовместимые с жизнью…

Дальнейшие события детальному и последовательному описанию не поддавались. В Костиной памяти они запечатлелись как серия ничем не связанных между собой кошмаров.

Город, заснувший в тревоге, проснулся в ужасе. По улицам мчались пожарные и санитарные машины. Метались полуодетые люди. Детей почему-то было гораздо больше, чем взрослых. Кто-то уже сооружал из подручных материалов баррикады.

Позади грохотало так, словно извергался вулкан (и вообще все происходящее очень напоминало картину Брюллова «Последний день Помпеи», что только усиливало ощущение кошмара). Костя на бегу оглянулся только один раз и увидел, что позади стоит сплошная стена дыма.

Какие-то светящиеся шары в замедленном темпе летели над городом и, встретив какую-нибудь преграду – чаще всего стену или крышу дома, – вдребезги сокрушали ее.

На пути у Кости оказался человек с белой повязкой на рукаве и с противогазом через плечо.

– Скорее в укрытие! Скорее в укрытие! – кричал он, размахивая руками.

Кто-то игнорировал его призывы, а кто-то, наоборот, заворачивал в подъезд, на стене которого действительно была намалевана указывающая вниз стрелка с надписью «Бомбоубежище». Костя, противный любым стадным инстинктам, хотел было проскочить мимо, но тут по улице словно град прошелся, только оставлял он на асфальте не ледяные горошины, а глубокие пробоины.

Вслед за какой-то старухой он заскочил в подъезд, и вовремя – следующая порция страшного града шибанула уже по тротуару и стене дома. Зазвенели разбитые стекла. Призывные вопли человека с противогазом оборвались истошным воплем.

В просторном подвале, где не было ни одного окна, а под потолком блестели жестяные короба вентиляционой системы, на свежесколоченных нарах сидели и лежали люди. Костя оказался среди них единственным мужчиной призывного возраста.

Грохот на улице продолжался, но в бомбоубежище больше никто не спускался. Люди затравленно молчали, только в дальнем углу подвала непрерывно плакал младенец. У одного мальчишки был при себе транзисторный приемник, однако он транслировал только музыку и вполне обычные мирные новости. Весть о происходившем здесь ужасе, похоже, еще не разнеслась по миру.

Чрезмерная активность, проявленная Костей при спасении своей жизни, еще больше измотала его. Он прилег на жесткие нары, но уснуть так и не смог. Стоило только закрыть глаза, как пережитый кошмар возвращался – полоска зари, перечеркнутая султанами черного дыма, исполосованное гусеницами клеверное поле, цепь сеющих смерть боевых машин, изувеченные тела несчастных влюбленных.

Текущий момент отнюдь не благоприятствовал сочинительству, однако в воспаленном сознании Жмуркина быстро и как бы сами собой сложились стихи:

Дальнейшему стихотворчеству помешал сильнейший удар, от которого затрясся не только дом, но и весь его фундамент. Свет тревожно замигал и погас. Дружно зарыдали не только дети, но и женщины. Послышались панические возгласы: «Завалило!», «Задохнемся!», «Заживо сгорим!»