Питер Страуб - Дети Эдгара По

Есть что-то в форме его лица, в его треугольном абрисе, во впечатлении, которое оно производит, есть что-то в его выражении.

А её лицо ещё рдеет от малярийного жара.

Мне нелегко будет покинуть вас, господин ван дер Лее.

Он худ, его подбородок слегка выдаётся вперёд. У него вид студента, давно пережившего свои студенческие дни, он сдержан, но всё же настойчив, несколько хрупок, но не лишён силы.

А солнце льёт на них свой жар.

Что за противоречие нарастает в ней, что за противоречие в ней поднимается? Жар с одной стороны — невидимые армии муравьёв, лесные блохи, в секунды способные облепить всё тело,

А с другой стороны, кругом такая роскошь, облака розоватые, земля в джунглях ровная и мягкая, такая мягкая, что в неё можно погрузиться как в перину.

Её чёрные волосы сияют.

Её чёрные волосы падают ниже плеч.

Её сердце бьётся, невозможно дышать.

И Мэтью ван дер Лее стоит перед ней.

Мария Сибилла смотрит, потом жестом подзывает его, ближе, ближе, ещё ближе, тихо, прижимает палец к губам, тихо, тихо, вот, смотрите, господин ван дер Лее, и она показывает ему то, что рисует, крохотную птичку, побеждённую пауком, неукротимого паука, всё ещё пожирающего добычу, сначала у себя на пергамене, а потом живую модель на дереве, и они стоят близко, едва не соприкасаясь щеками, а их дыхание смешивается в горячем, влажном воздухе леса, под ветвями дерева, того дерева, что вознеслось подобно алтарю, тому алтарю, на который они возложили свои мольбы, молитвы и лёгкий флирт, свою тоску и своё желание, а попугаи в ветвях над ними кричат так, словно своими голосами хотят придать выразительности драме, разыгрывающейся под ними, триумфу молчаливого паука, агонии побеждённой птички, сосредоточенности женщины и мужчины, а Мария Сибилла серьёзна, спокойна, как камень, её грудь больше не вздымается и не опускается с каждым вдохом и выдохом, она вообще не дышит, затаила дыхание и держит его невообразимо долго, и Мэтью ван дер Лее совсем рядом, он молчит и тоже едва дышит, тоже затаил дыхание, пока наконец не шепчет на одном дыхании, я думал, что смогу… я думал, что мы сможем, и тут Мэтью ван дер Лее опускается перед ней на колени.

На палубе корабля трое: Мария Сибилла Мериан в дорожном платье, муслиновом жакете и дешёвой шляпке, напряжённая, бледная; рядом с ней её индианка, Марта, одетая как Мария Сибилла и тоже едущая с ней домой, в Нидерланды; а на плече Марты то и дело хлопает огромными крыльями ара, тот самый, купленный у Мамы Като. На ноге у птицы золотая цепь, другой конец которой крепится к тяжёлому браслету на руке Марты, птичьи перья сверкают мешаниной жёлтого, зелёного и бирюзового, жёлтый напоминает подсолнечник, жёлтый мышьяк, индийские краски и перья канареек, зелёный и синий похожи на изумруд и кобальт, или зелёнку, или индиго, синюю сталь, сапфир.

Господину Мэтью ван дер Лее от Марии Сибиллы Мериан

Суринам, 5 октября 1701

Плантация ван дер Лее

Парамарибо

Сударь!

Я получила письмо джентльмена (т. е. ваше) от 19 марта, в коем прочла, что вы удивлены отсутствием вестей от меня.

Также я получила ваши предыдущие письма и животных, посланных с двумя оказиями. В первый раз их привёз аптекарь, мистер Джонатан Петивер, но, не нуждаясь в подобных созданиях, я вернула их ему с благодарностью и просьбой написать вам и объяснить, что такие животные мне не нужны и я не знаю, что с ними делать. Ведь те животные, которых я ищу, совсем иного сорта. Других я не разыскиваю, ибо моё желание состоит в том, чтобы наблюдать определённые метаморфозы, когда из одного получается другое. По этой причине я должна попросить вас не присылать мне больше животных, ибо для меня они бесполезны.

Я продолжаю свою работу и по-прежнему занимаюсь тем, что переношу всё как можно подробнее на пергамен. Но то, что не было зарисовано или найдено мной до того, как я решила прервать своё путешествие, невозможно с той же точностью ни нарисовать теперь, когда прошло столько времени, ни вспомнить, ни представить. А ведь есть столько редких, удивительных вещей, которые никогда не открывались миру прежде и которые я уже не смогу открыть сейчас. Всё дело в том, что в вашей стране поразительно жарко, и многие недоумевают, как я выжила, и от малярии я ещё оправилась не совсем. Вот почему все мои воспоминания, связанные с тем временем, — которое уже тогда имело сходство со сном, — становятся всё более эфемерными и понемногу исчезают. Причём исчезают настолько полно, что лишь сохранённое мною на пергамене остаётся единственно-ощутимым из всего, что было мной пережито.

На обратном пути, господин ван дер Лее, небо целую неделю посылало нам шторм, и я поверила, что Господь ополчился против меня, что Он преследовал по пятам наше судно, за которое мы все держались, как за единственную надежду на спасение, а шторм не утихал день и ночь, и наш добрый капитан, бледный, мокрый насквозь и замёрзший, ни на миг не покидал своего места на корме, рядом с кормчим. Хотя это я узнала лишь потом, как вы сами можете представить, ибо во время шторма я оставалась в своей каюте, к которой была буквально прикована морской болезнью, неведомой мне ранее. Ведь у меня ещё не прошла слабость после малярии, и она, да ещё качка, бросавшая наш корабль туда и сюда, вызвали у меня лихорадку, и в приступе лихорадки я верила, господин ван дер Лее, что это Господь настиг меня, так я сожалела обо всём, что случилось, а ещё больше о том, чему не суждено сбыться.

Всю жизнь я гордилась тем, что в повседневных делах полагаюсь на здравый смысл и практическую точку зрения, воодушевления ищу в науке, а защиты и покровительства — у Бога. Но в те дни и ночи, пока на море бушевал шторм, я утратила равновесие, господин ван дер Лее, и поверила в то, что Господь преследует меня за мою слабость, что этот шторм он послал с намерением уничтожить меня и что корабль утонет и все, кто был на борту, погибнут, повинные лишь в том, что пустились в путешествие со мною. Я даже поверила в то, что матросы не ошибались, называя меня ведьмой. И почитала себя счастливой оттого, что ведовские процессы в Нидерландах давно прекращены, а самые поздние из них (признанные после противозаконными) предшествуют моему рождению по крайней мере на девяносто лет. Ибо, будь это не так, я уверена, что наверняка оказалась бы среди тех несчастных женщин, которых повесили, утопили или сожгли. Вот до чего лихорадка и шторм повлияли на мой мозг, господин ван дер Лее. Но потом небо прояснилось, и судно продолжило свой путь по вновь спокойному морю, и все, кто был на борту, отдались плавному движению, в каковом состоянии и пребывали до самого конца пути.