Джастин Халперн - Все тёлки мимо

Потому-то, спустя все эти годы, я решил посоветоваться с папой.

– Тебе же очень нравится Аманда, – сказал я, сам не понимая, что это – вопрос или констатация факта.

– Ну, мы, знаешь ли, в окопе с ней вместе не сидели, по немцам, чтоб они провалились, не стреляли, но она мне нравится. Насколько я вообще ее знаю. Но кого, блин, колышет, нравится она мне или нет?

– Меня колышет.

– Чушь собачья. Тебе наплевать и растереть, и знаешь почему? – Папа задумчиво склонил голову набок, поднял одну бровь.

– Почему?

– Потому что с начала времен, с тех пор как люди крутят любовь, никого не волнует чужое мнение о его любви… пока любовь не проходит, – заявил папа. – О, просто королевская пицца! Огромное спасибо, мэм, – заворковал он, обращаясь к официантке, которая принесла наш заказ.

– Ну-у, это важное решение, – попытался я объясниться, – вот я и пытаюсь взглянуть на него с разных сторон. Просто хочу удостовериться, что я не ошибаюсь… что я не сломаю жизнь ни Аманде, ни себе, понимаешь? Мне кажется, это вполне нормальные переживания, большинство людей тоже так колеблются, – затараторил я.

В общем, мне вдруг стало не по себе, я начал лихорадочно оправдываться.

– Большинство людей – идиоты. Ни одна ошибка не кажется ошибкой, пока она не совершена. Найди забор под электротоком, расстегни ширинку, попробуй облегчиться: едва струя брызнет на проволоку, мигом поймешь свою ошибку. Но во всех остальных случаях заранее не угадаешь.

Я откинулся на спинку кресла, мысленно благодаря судьбу, что образцом классической ошибки для папы осталась не какая-то моя проделка, а случай двадцатипятилетней давности, когда мой брат помочился на соседский электрифицированный забор.

Папа увлекся было пиццей, но все-таки заметил, что я не удовлетворен его ответом. Он утер губы и заявил:

– Ладно, ладно. Скажу тебе две вещи. Только не считай их советами, идет? В советах правды нет. Совет – просто мнение одного конкретного дурака.

– Договорились, – сказал я.

– Во-первых и в-главных, я – ученый, – сказал папа, закашлявшись.

– Не спорю.

– А хоть бы и спорил, мне пофиг. Это бесспорный факт. Я просто напоминаю: во-первых и в-главных, я – ученый. И как ученый волей-неволей смотрю на жизнь критически. Иногда это тяжкий крест. Прямо готов все отдать, чтобы иногда превращаться в полного дебила. Порхал бы по жизни в обосранных штанах, думал бы – все трын-трава… Ох ты.

Я посыпал красным перцем чили свою пиццу (с курятиной, обжаренной на гриле) и уселся поудобнее, навострив уши.

– Итак, если рассмотреть брак с научной точки зрения, все элементарно: на планете шесть миллиардов человек. Допустим, половина – женского пола. Примем во внимание возрастные границы и все такое прочее. Итак, даже если ты человек привередливый…

– Да, я привередливый, – прервал я.

– Я говорю обобщенно, не о тебе конкретно. На тебе мир клином не сошелся. Ох ты… Ешь пиццу и слушай.

И он молча дождался, пока я начну жевать пиццу.

– Итак, даже будь ты привередливым, ты, наверно, мог бы жить счастливо с любой из ста пятидесяти миллионов самых разных женщин, – заключил он.

Эта фраза меня ошарашила. Мои родители поженились тридцать два года назад, и папа просто боготворит мою маму. Он никогда не стеснялся говорить нам, что для него она всех дороже. Однажды за завтраком, когда мне было шесть лет, папа читал научный журнал с громадным астероидом на обложке. Потом отложил, смерил взглядом меня и братьев:

– Если астероид столкнется с Землей, и случится ядерная катастрофа, и все человечество погибнет, но воздухом все-таки можно будет дышать… хотя это вряд ли… Так вот, я смирюсь со всем, что случилось, если на всей планете выживут всего двое – я и мама.

– А как же мы? – спросил мой брат Ивэн.

– Ну, я погорюю немножко. Естественно, будет какой-то траур. Я же не козел бесчувственный, – ответил папа и громко, от души расхохотался.

Папа любит маму так, словно с ней сросся и вообще не мог бы без нее жить. И его небрежные слова – мол, каждый мог бы счастливо жить с кем угодно из ста пятидесяти миллионов человек – совершенно не вязались с его личным примером.

– Ты же сам в это не веришь. Я же знаю: ты уверен, что с другой женщиной не обрел бы того, что у тебя есть с мамой.

– Постой, я же сказал, что должен сказать тебе две вещи, – возразил папа. – В общем, под научным углом все так, как я говорю. Но человек – сложно устроенное животное, да еще и изменчивое. Мало ли что я думал десять лет назад, а теперь как вспомню – чушь собачья! В общем, ни одна научная формула не может предсказать, как сложатся отношения в браке. Потому что брак на первом году после свадьбы – совсем не то, что брак тех же людей десять лет спустя. Короче, когда ты имеешь дело с чем-то невероятно непредсказуемым – то есть с людьми, цифры и формулы ничего не значат. Самое лучшее, что ты можешь сделать, – собрать воедино всю известную тебе информацию и, если подойти по-научному, сделать что? – спросил он, буравя меня глазами, ожидая ответа.

– Э-э… не знаю, – сказал я, предполагая, что вопрос все-таки риторический.

– Надо, блин, подарить тебе табличку с надписью "Я не знаю" – время сэкономишь. Лучшее, что ты можешь сделать, сын, – это выдвинуть обоснованную гипотезу.

Итак, я тебе расскажу, что я сделал перед тем, как попросил руки твоей матери: уединился на день, сидел, обдумывал все, что успел узнать о себе и о женщинах к тому моменту моей жизни. Просто сидел и думал. Возможно, еще и траву курил. В любом случае, под вечер я подвел итоги и спросил себя, не расхотелось ли мне делать предложение твоей маме. Оказалось, не расхотелось. И я со всей скромностью говорю тебе: сделай то же самое, если не считаешь, что ты умнее меня. А это вряд ли, поскольку гены у нас общие, – тут папа захохотал, откинулся на спинку кресла и отхлебнул большой глоток диетической колы.

На следующий день я собирался сделать предложение Аманде. Я заказал авиабилет до Сан-Франциско и договорился с ее лучшей подругой, что она приведет Аманду в один ресторан на бранч. Я подъеду туда заранее, неожиданно появлюсь и задам ей главный вопрос. С момента, когда я расстался с папой, у меня оставалось ровно двадцать четыре часа до свидания с Амандой. Я сел в свою "хонду-аккорд" и поехал в центр Сан-Диего, в парк Бальбоа. Припарковался, вылез из машины, побрел куда глаза глядят. Там, в тени огромных зданий, возведенных еще испанцами, а теперь превращенных в музеи, я провел день так, как подсказал мне папа: восстанавливал в памяти свою жизнь начиная с самых ранних воспоминаний, вновь прокручивал каждый момент, который научил меня хоть чему-то о женщинах и о себе самом, от несмышленого детства до проблем переходного возраста и юности – вспоминал и надеялся, что к вечеру все-таки пойму, с бухты-барахты принял решение или могу сделать какой-то обоснованный прогноз.

Когда ты учишься в младших классах, первый день учебного года очень важен: в основном потому, что ты узнаешь, за какой партой будешь следующие девять месяцев проводить каждый будний день по семь часов. Ошибешься с выбором – промучаешься до следующих летних каникул. Когда я перешел во второй класс, наша учительница миссис Вангард – стройная дама лет пятидесяти пяти с прической под президента Вашингтона – еще за три недели до начала занятий известила родителей письменно: "Места будут распределяться по принципу: 'Раньше придете – шире выбор'". Что ж, вообразите себе "черную пятницу" в "Уолмарте", только вместо магазина – школа, а на штурм идут осатаневшие спиногрызы.

– Я должен быть в школе в шесть утра, – объявил я родителям на кухне вечером, накануне дня, когда начинались занятия.

– В шесть? Спятил? У тебя там что – коровы недоеные? Нет. И думать забудь, – сказал папа.

Меня охватила паника: я вспомнил, что мой друг Джереми собирается прийти на рассвете и быть первым в очереди у школьных дверей, чтобы захватить самое-самое лучшее место.

Мама посмотрела с сочувствием:

– Мы доставим тебя в школу как можно раньше, только обещай, что будешь выходить к ужину в брюках.

Мой вечерний наряд состоял из белых трусов с "Трансформерами" и футболки с надписью "Мондейла в президенты" [1] .

На следующее утро, когда папа разбудил меня своим обычным способом – сдернул с меня одеяло и швырнул его на пол, насвистывая "Полет валькирий", – я мигом вскочил и взглянул на часы. Полвосьмого! В восемь уже уроки начинаются!

– Па-ап, ты же обещал разбудить меня рано-рано! – возмутился я.

– Брехня. Я четко помню, что обещал тебе прямо противоположное.

Я впопыхах собрался, но, когда мама довезла меня до школы и я, прижимая рюкзак к груди (думал, так выйдет быстрее), влетел в класс… О ужас: осталось всего три свободных места. Я замер у длинной зеленой доски, разглядывая три десятка парт, и призадумался, взвешивая все "за" и "против". Первое свободное место было в первом ряду, прямо перед столом миссис Вангард. Оно обрекло бы меня на полную изоляцию: учительского стола все будут избегать как чумы. Второе место было рядом с пухлым мальчишкой, у которого в первом классе на уроках дважды приключалась желудочная катастрофа. Оба раза приходил уборщик в медицинской маске и резиновых перчатках, пробовал отмыть стул из шланга, а потом, смирившись, выносил его на помойку.