Мой любимый шотландец - Эви Данмор

– Перестань повторять это слово, – нетерпеливо перебил он. – Ты вовсе не дурочка, совсем даже наоборот!

Ее улыбка стала до боли грустной.

– Я полжизни слышала это слово в свой адрес в разных вариациях, – проговорила Хэрриет. – Знаю, что неправда, но не чувствую. Я за себя боюсь. Внешне я выгляжу вполне благополучно, однако внутри меня живет та самая девочка, которая все еще учится в интернате и страдает от неуверенности в себе. Теперь я вижу, откуда мои странности в поведении, в словах и поступках, зависимость от чужого мнения, надуманные огорчения – я смешиваю текущие проблемы с застарелыми обидами. Я знаю нескольких женщин с подобной раздвоенностью натуры – они успешно ведут хозяйство, но не могут принимать без мужа даже простейших решений или, наоборот, пытаются контролировать мельчайшие детали, лишь бы ощущать, что владеют ситуацией. Да и могли ли они стать иными? Мы плавно переходим от отца к мужу, не имея возможности познать себя. Мы остаемся детьми, живем в своем мирке, постоянно ориентируемся на других, и те продолжают говорить нам, кто мы есть. Я еще молода! Пока не поздно, я могу научиться быть собой. Я уже гораздо меньше завишу от чужого мнения и хочу двигаться дальше. Мне нужно поехать во Францию.

* * *

Люциан подписал бумаги, которые положили конец его власти над ней, в церковном суде в Вестминстере. Хэрриет пришла в скромном сером платье, но в полумраке зала ее волосы светились, словно рубины, и от нее нельзя было отвести глаз. Стоило посмотреть в ее сторону, и Люциана пронзали три недоверчивых взгляда – жена привела для поддержки своих подруг: герцогиню Монтгомери, леди Кэтриону и благоверную Баллентайна, изящную, как куколка, леди Люсинду. Внешность последней была весьма обманчива – всякий раз, когда Люциан встречался с ней глазами, она зыркала так, словно готова вцепиться ему в горло, причем с радостью.

На улице ему в лицо ударил порыв холодного ветра, за шиворот потекли капли дождя, по спине пробежала дрожь. Хэрриет прошла рядом с ним через широкую двустворчатую дверь в защитном кольце подруг, остановилась и вздернула подбородок, оглядывая площадь, словно собиралась с духом. Сквозь леденящий ужас Люциан ощутил укол вины. Их союз начался и окончился скандальными заголовками в газетах, в то время как она наивно мечтала об идеальном браке, навеянном любовными романами…

Он прочистил горло.

– Скоро уезжаешь?

Хэрриет повернулась к нему, и у Люциана перехватило дыхание. В мягких белых мехах она напоминала ледяную принцессу.

– Да, завтра.

Она не захотела сообщать, куда именно едет. Да это было и неважно. Хотя Люциан мог бы протянуть руку и коснуться ее милого личика, между ними уже пролегло непреодолимое расстояние. Удивительно, как двое сливаются воедино, буквально дышат друг другом и потом снова становятся чужими…

– Turas math dhut, – сказал Люциан. – Счастливого пути.

Глаза ее заблестели. Неужели от разочарования? Хэрриет справилась с собой и изящно кивнула.

– Пойдем, дорогая. – Леди Люсинда взяла ее за локоток и повела.

У Люциана защемило в груди, словно его сердце все еще было привязано к ее.

– Хэрриет.

Она обернулась.

– Да?

Он снял цилиндр.

– Прости меня.

Она сделала знак подругам обождать. Теперь на Люциана уставились четыре пары глаз, но он видел лишь ее – он смотрел так, словно пытался проникнуть ей в душу.

– Прости меня, – повторил он. – Жаль, что не сказал этого раньше. Полагаю, мне не хотелось признавать свою вину – я боялся тебя потерять.

За плечом Хэрриет леди Люсинда издала сердитый рык.

– Прости, – повторил он, – прости, что удерживал тебя, хотя понятия не имел, как о тебе заботиться. Честно говоря, любовь застала меня врасплох. Это чувство меня пугает, оно жестоко и неотвратимо. Оно требует, чтобы под него приспосабливались вопреки здравому смыслу, вопреки всему, что было прежде… У меня слишком мало опыта в таких делах. Я думал, что смогу остаться прежним и в то же время начать все заново с тобой, но ошибся. Ты поступила правильно, попросив отпустить Ратленда, только я жил в гневе слишком много лет и сам не заметил, как гнев стал частью меня – как сердце, как любой другой жизненно важный орган или ноги, на которых я стою. Я просто физически не мог его отпустить…

Размышляя, стоит ли говорить что-нибудь на прощание, Люциан подумал о своем гневе – силе, давшей ему столь многое – богатство и упорство в достижении вроде бы совершенно безнадежных целей. И тогда до него дошло, что им двигал не только гнев, но и надежда. И, пожалуй, горе. Гнев – эмоция простая, его легко узнать и назвать. Горе… горе подразумевает страдание, уязвимость – ненавистное чувство; стоит открыть брюхо, и кто-нибудь непременно вонзит в него острые когти. И все же, несмотря на то что инстинкт велел ему защищать и контролировать тех, кого любит, Люциан понял: любовь подразумевает и уязвимость. Больше всего он любил жену и мог выражать свою любовь лучше всего в те моменты, когда она лежала перед ним обнаженная и податливая, доверчиво открывая свои самые чувствительные места. А когда он наконец отступил и позволил ей уйти, она посмотрела на него с бесконечной нежностью. Он позволил ей уйти. Возможно, теперь они не увидятся много лет.

– Я хотел именно тебя, – хрипло сказал Люциан. – Жаль, что я не могу повернуть время вспять. Прости меня!

Она моргнула, с ресниц упали слезы.

– Люциан!

Леди Люсинда потянула Хэрриет за руку.

– Хэтти, – прошептал он.

Она стряхнула руку подруги, подошла к Люциану и поднялась на цыпочки. Ноздри защекотал запах ванили, ее губы прижались к его холодному уху.

– Я прощаю, – выдохнула она. – И я тебя люблю! Помни об этом.

Она спустилась по лестнице под руку с подругой, не оглядываясь, а он еще долго стоял и смотрел ей вслед, хотя экипаж давно отъехал от тротуара и исчез в лондонской суете.

Апрель 1881 года, южная Франция

Весенние дни в Кармаге были столь же теплыми и тягучими, как августовские дни в Лондоне. Прозрачные льняные занавески лениво колыхались от соленого бриза, гулявшего по равнине перед распахнутыми окнами. Вероятно, летом в Митилена-Вилле стоит невыносимая жара.

Хэрриет обернулась к классу. На нее выжидательно смотрели пятнадцать пар глаз – разношерстная группа из молодых и старых женщин со всех уголков Европы. Она указала на доску:

– Запишите формулу, пожалуйста, потом мы обсудим весь процесс.

Пятнадцать перьев принялись усердно корябать