Одержимый ею (СИ) - Белая Яся

Пробегая мимо, девушка притормаживает возле и спрашивает:

— Как ты ходишь в них весь день? В линзах…

Мотаю головой:

— Это натуральный цвет. Генетическая мутация…

Девушка грязно ругается, вмиг превращаясь из нежной красотки в оторву.

— Твою мать! Ещё и мутант!

Она пулей вылетает из кабинета, а я — сползаю по стене, меня душат рыдания, но я не плачу…Тупо смотрю перед собой пустыми глазами.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Какого хрена?! — вежливо интересуется Пахомов.

Я понимаю, о чём он, но сил на слова почти нет.

— Артём… ему плохо… хотела позвать на помощь…

— Позвала, блядь! Стучать не учили?

— Простите, — зачем-то лепечу я.

Он вздёргивает меня за руки вверх и просто выплёвывает в лицо:

— Убирайтесь.

И я выскакиваю прочь, задыхаясь рыданиями.

ВАЛЕРИЙ

С того дня я начинаю сходить с ума: меня преследует образ Инги — разбитой, сломленной, раздавленной…

Когда она сползла по стене в моём кабинете — у меня остановилось сердце. В долю секунды я оценил цвет ее лица, интенсивность биения жилки на нежной шее и пришел к утешающему выводу — не умирает! Она просто была в шоке от увиденного. Ну  да, Тёмочка заявил, что она девственница. Ее вполне могла напугать сцена жесткого траха.

И тот ее взгляд все никак не стирался из памяти. Помертвевший взгляд разбитой фарфоровой куклы…

Стал встречаться с ней как можно реже, поручив все заботы об Инге исполнительной преданной Айгуль. Благо, дел хватало: сбор компромата на святую троицу — Лютый-Князь-Баграт — занимал кучу времени.

Не видеться — правильно, но я иррационально скучал. Меня тянуло заглянуть к брату, якобы, чтобы проведать его здоровье, а на самом деле — увидеть Ингу. Хотя бы увидеть. Пусть даже я наткнусь на один из этих ее безжалостных взглядов, но хоть одну минуту буду впитывать ее образ. Ее аромат…

 Блядь, уму непостижимо…

 Несколько раз порывался отправить ее из нашего дома на все четыре стороны, оформить развод с Артёмом, но каждый раз меня что-то останавливало.

Налетала коса на камень.

Я не хочу платить по долгам Артема. Это принципиально! Иначе этот мудак охамеет и сядет мне на шею.  А остальные увидят выгоду: меня на бабло раскрутить нереально, а через младшего смогут доить меня бесперебойно. Допустить такое нельзя.

Но если Инга переступает порог нашего дома  — оказывается под прицелом тех, кому Тёмочка ее уже пообещал. Стоит ей выпасть из зоны моего покровительства — ее ждет аукцион. Да, за нее отвалят дохера — редкий лот: девственница с необычным цветом глаз. И внешность юной богини сыграет против нее: любой извращенец захочет замарать, испортить, сломить.

 Даже мне хочется, что говорит о психически больных. Или я теперь тоже в их стане? Если да, то Лютый не удивится моему участию в этом гребанном аукционе. Пожалуй, начну там себе девчонок выкупать. Всяко лучше, чем под извращенцами страдать! Наверное. Надо эту мысль обмозговать, но позже.

Лютый-Лютый, Лютик-цветик. Цветик-семицветик, блядь, если верить слухам о его ориентации.

Сижу в кабинете за столом и барабаню пальцами по столешнице. Надо с этим цветиком что-то решать.

Для начала — проверить границы берегов.

Набираю номер, известный очень ограниченном кругу лиц,  — личный мобильный Лютого.

— О, Пахом, жив еще? — раздается голос бордельного босса.

— Не дождешься, Лютый. Ты мне тут знатно дорогу перешел, когда моего брата в долги втянул, — опускаю я его с небес на землю.

—  Не беспредель, Пахом! Твой брат мне реально должен! — пытается давить на совесть.

Только где он её у меня видел?

— Видишь ли, мальчик мой, — говорю, —  тут такой расклад. Если моему брату нужны деньги  — он идет ко мне. Но если, — и я повторю ни раз — если он идет не ко мне, то его следует отправлять ко мне, а не в долг ему отслюнивать. Ты дал ему в долг, чтобы раком нагнуть меня и мою семью? А ты знаешь, как я отношусь к своей семье,  — отрезаю я.

— Пахом, все не так, не кипишуй! Я все обосную, брат,  — уже реально скулит этот придурок.

—  Не брат ты мне! — отрезаю я и отбиваю вызов.

Лютый тут же перезванивает. С неохотой снимаю трубку.

— Чего тебе? — бурчу недовольно.

— Пахом, я не хочу ссориться. Это никому невыгодно, —  мямлит Лютый.

— Не, Лютоша, ты не путай теплое с мягким! Это только тебе невыгодно. А я бы прессанул тебя улыбчиво! — издеваюсь я над бордельным воротилой. Грозен он только с девками своими.

— Еще раз ты меня так назовешь! —  рычит Лютый в бешенстве.

— И? — ехидничаю я, зная, что против меня этот щен зассыт.

Пару лет назад мы с братками собрались в сауне на сходняк, и какая-то сука нас сдала, налетели маски-шоу. И пока все шкерились от спецуры по дальним нычкам, я один вышел и послал нахер их полкана со всеми его полномочиями. Тогда один боец полез меня угомонить, и я знатно опустил его при всех. До сих пор все боятся со мной связываться — как бабка отшептала.

 Вот и сейчас Лютый идет на попятный.

— Не надо так, Пахом! — уже тише говорит он и сам отключается.

Да-да, подумай, перевари. Князю позвони, поплачь в жилетку. Говорят, он недавно новую купил. Баграта позовите. На троих сообразить.

Давайте. Я вас всех разом, утырков, и похерю.

Настроение подскакивает.

Настало время приятных ощущений.

За ними — поднимаюсь на чердак. Это — полностью моя территория. Её даже отец не смог у меня отбить. Здесь, на чердаке, моё тайное место — моя студия.

…в приюте я до десяти лет почти не разговаривал. Так, бросал короткие слова: «спать», «жрать», «дай», «срать»… Там с нами никто не занимался. Всем было пофиг. А мне было проще нарисовать, что я хочу, чем сказать. Рисовал нужное и тыкал воспитателям под нос. Они меня люто ненавидели. Считали злым и идиотом. Говорили, что никто меня никогда не возьмёт. И, действительно, других — милых, болтливых, — забирали мамы и папы. А я лишь сидел на подоконнике и смотрел, как уводят очередного счастливца.

Тогда я часто рисовал спины: двое взрослых и ребёнок посередине.

Я хотел так же. До воя. До одури.

Но никто меня не брал.

А потом пришёл отец.

Мой, как оказалось, настоящий отец. Не приёмный, как у других. Родная кровь.

Большой, сильный. Тогда он мне казался самым лучшим.

Всю дорогу домой я обнимал его колени и вздрагивал от страха, что отец сейчас остановит машину и высадит меня, потому что я странный, дикий и злой.

А когда мы приехали в его красивый дом, мне показалось, я попал в рай. Я тогда дал себе зарок, что сделаю всё, чтобы отец мной гордился. Заслужу его доверие и уважение, говорил себе.

А потом отец узнал, что я рисую.

Он сломал кисти и выкинул краски, а на мне — разбил в щепки мольберт. Все эти вещи я нашёл на чердаке. И устроил здесь тайную комнату. А отец узнал…

— Чтобы я больше этого не видел, — сказал он и положил передо мной пистолет и нож: — Вот твои кисти и краски. Учись рисовать ими.

И тогда я предал мечту, потому что предать отца — было гораздо хуже.

Теперь же креплю новый холст и начинаю рисовать. Ингу. А кого же ещё? Муза может быть только одна. Её глаза больно ранят: пустые, безжизненные, фиалковые глаза. Заслужу ли я когда-нибудь помилования? Не прощения даже, нет мне прощения…

 Хотя бы сносного отношения. Пусть даже из милости. Я готов червем у ее ног ползать, даже на виду у всего города.

 Я не смею мечтать о ее любви. Мне вообще нельзя мечтать. Мечты — хрусталь, и разбиваясь, осколки режут всё внутри в клочья…

Я лишь молю того, кто всем управляет, чтобы она просто была рядом. Чтобы я мог защитить, уберечь. Мне очень важно, чтобы она была жива, существовала в этом мире. Тогда мир будет полным и сносным.