Лиана Мориарти - Последняя любовь гипнотизера

Она задумалась о том, каково бы это было, если бы она узнала, что должна умереть и кому-то другому придется растить Грейси. До того как у Элен появился ребенок, она, как и многие, испытывала некое меланхолическое удовольствие, воображая собственные похороны. Но теперь мысль о том, что кому-то другому придется принимать решения о жизни Грейси, была просто невыносимой.

Мне очень жаль, что все так сложилось, Колин, но я обещаю, что буду стараться изо всех сил. И я люблю Джека. Я действительно его люблю.

Но все же она любила его не до боли, не так, как любила Грейси.

Но ведь любовь имеет множество разных форм. Элен думала и о тех новых отношениях, которые постепенно выстраивались между ней и ее отцом, о растущей привязанности и уважении. Ведь тот простой факт, что у Дэвида были не такие отношения с Элен, как с его сыновьями, не представлял собой ничего особенного.

Конечно, Джек еще ребенок, и он, возможно, подсознательно ощущает, что Элен любит его не так остро и мучительно, как Грейси, и это вполне могло бы как-то отразиться на его психике. Пожалуй, стоит потратить несколько вечеров на размышления о том, превращается ли она в злую мачеху или нет.

Элен вздохнула. Если бы только она и вправду могла выиграть в забеге мам! К несчастью, бегунья она была никакая. И Элен всерьез подумала о том, не сказаться ли ей больной…

Теперь Джек носился кругами возле зонта, наверняка вздымая песок, который попадал в глаза Патрику и малышке… Хм… Ну, не похоже, чтобы они уж очень от этого страдали.

Звякнул дверной звонок.

Нужно принять нового клиента. Тот нашел ее через Интернет. По телефону голос мужчины звучал отрывисто и неуверенно. И в нем слышалось отчаяние. Он сказал, что ему нужна помощь в том, чтобы бросить курить, но Элен заподозрила, что настоящая проблема крылась в чем-то другом. И понимала, что она — последняя надежда этого человека.

Элен бросила еще один взгляд на свою семью и отвернулась от окна, чтобы спуститься вниз и выяснить, может ли она помочь.

Я не стала делать всего того, что советовала мне гипнотизерша, но все же записалась к психиатру на прием раз в неделю в течение года.

У меня просто не оставалось выбора.

После того как я вышла из госпиталя в прошлом году, в начале лета, мне пришлось ехать в город на судебное заседание, и я надела самый респектабельный костюм. И пока я ждала, когда назовут мое имя, думала о том, как впервые встретила Патрика в Нузе. Я тогда сидела в зале на симпозиуме «Дизайн экологических домов», а Патрик опоздал и искал свободное место. Я видела, как его взгляд обшаривает зал, и подумала: «Сядь рядом со мной!» — и тут он поймал мой взгляд и улыбнулся.

Это было началом и концом одновременно.

Судебное заседание вскоре открылось — и удивительно быстро закрылось. Я не стала оспаривать запретительный ордер и сразу признала свою вину, когда речь зашла о проникновении в чужой дом. Мне дали год условно и обязали посещать психиатра.

Психиатр не слишком много говорила, она чаще давала мне возможность снова и снова выговориться, но когда все-таки открывала рот, мне казалось, что я бабочка, которую пришпилили булавкой к листу бумаги. Поначалу все разговоры касались только Патрика.

— Как вы думаете, что чувствовал Патрик, когда вы непрерывно ему звонили?

— Как вы думаете, что происходило в уме Патрика, когда вы вдруг появились в тот день?

— Как вы думаете, Патрик испугался той ночью?

Ирония заключалась в том, что в последние три года я только тем и занималась, что думала о Патрике, но оказалось, что на самом деле я совсем о нем не думала.

— Я никогда не делала ничего дурного, — отвечала я. — Это же не насилие.

— Насилие — это не только физические действия, — говорила психиатр. — Вы изматывали его.

— Я его любила! Я просто хотела его вернуть.

— Саския, подумайте об этом еще разок.

Она не давала мне ничего упустить. Как будто заставляла стоять перед зеркалом, а я то и дело пыталась отвернуться и посмотреть на что-нибудь другое. При этом психиатр каждый раз хватала меня за плечи и снова поворачивала лицом к зеркалу. А когда я закрывала глаза ладонями, она мягко отводила руки и прижимала их к моим бокам.

И наконец я сдалась, просто стояла спокойно и смотрела.

Зрелище оказалось не слишком приятным.

Сухим медицинским голосом врач перечисляла возможные последствия моего поведения, то, что я могла вызвать в Патрике: тревожность, депрессию, посттравматический стресс.

— Но я действительно не думала… — начала было я и тут же умолкла.

— Все подробно задокументировано, — сказала психиатр.

— Да уж, не сомневаюсь, — пробормотала я.

— И вы это знали, — продолжила она. — Думаю, вы даже в глубине души прекрасно понимали, что именно вы с ним делаете.

— Могу послать ему открытку с извинениями, — наконец сказала я глупейшим голосом.

Шутка была настолько дурацкой, что врач даже не потрудилась на нее отреагировать. Она лишь посмотрела на меня, снова втыкая булавку прямо в сердце, так что я затрепетала, съежилась — и наконец затихла.

Это же просто шутка насчет открытки. Вернувшись домой из госпиталя, я ни разу не попыталась снова увидеть Патрика или как-то с ним связаться. Перестала ходить на футбольные матчи Джека. Мне этого даже и не хотелось. На самом деле не хотелось. Как будто некая еда, которую я когда-то в особенности любила, вдруг вызвала у меня тяжелое отравление. Так что, хотя я и помнила, как это вкусно, и даже машинально протягивала к ней руку, но тут же вспоминала, насколько мне было плохо из-за нее, и желание гасло под напором отвращения.

Мы много говорили о горе: о моих страданиях после смерти матери, о Патрике и Джеке, о детях, которых мне не суждено иметь. Говорили о том, как я использовала свое горе в качестве оружия против Патрика, как обращала свои боль и ярость вовне, выплескивая их, словно держала в руках огнемет и в отчаянии направляла его на Патрика, в яростных и абсолютно бессмысленных попытках не обжечься самой.

Я истратила множество бумажных носовых платков этой докторши.

Мы говорили о том, что решение Патрика расстаться со мной ко мне самой не имело никакого отношения; все дело было в нем самом и в его тоске по Колин.