Тадеуш Квятковский - Семь смертных грехов

- Oremus! Заклинаю тебя, Макария...

- Еще поближе, а то мне что-то уши заложило и я ничего не слышу.

- Смотри-ка, ему черти мешают! - пролетело по толпе.

Отец Ипполит отважился сделать два шага вперед и подошел вплотную к квестарю.

- Oremus! Заклинаю тебя, Макария, заблудшего, но отмеченного святым крестом...

Брат Макарий наклонил голову и тихонько прошептал так, чтобы его мог услышать только монах:

- Я знаю местечко, где зарыты сокровища,

и тут же поднял голову, сделав вид, будто он внимательно слушает.

- ... заклинаю богом живым, истинным... - отец Ипполит перешел на шепот, делая вид, что читает молитву: - Скажи, окаянный, где они, и я избавлю тебя от пыток, слышишь? - Голос его затем снова набрал полную силу. - ... да отступят от тебя всякий сатанинский умысел...

- Под дубом на перепутье, - прошептал брат Макарий.

- ... коварная злоба дьяволов и всякая нечистая сила... Говори, где этот дуб?

Квестарь наклонился и сказал прямо в ухо монаху:

- В деревне Черна.

Отец Ипполит закончил заклинания. Под конец он громко вскрикнул, опустился на колени и стал неразборчиво бормотать что-то себе под нос. Дрожащие от страха судьи отступили подальше от осужденного.

Войт разрешил палачу приступить к пытке. Подручные схватились за цепи и потянули их. Зубчатый вал под потолком заскрежетал, цепь навилась на его зубцы в несколько рядов. Затрещали суставы и кости, брат Макарий застонал от боли. Услышав этот стон, монах опомнился.

- Опустите! - закричал он палачам, которые собирались подтянуть брата Макария еще выше.

Те ослабили цепь, и вал быстро начал раскручиваться. Квестарь, к ногам которого были привязаны камни, упал на пол.

Монах о чем-то переговаривался с обвинителем и судьями. Он, вероятно, сумел убедить их: все вышли из сарая, приказав палачу приостановить пытку. Тут же отец Ипполит вскочил на коня, которого подвел к крыльцу один из крестьян, и куда-то помчался.

Квестарю было приятно лежать. Палачи развязали ему руки и ноги, и теперь он мог потянуться. Все ждали, что будет дальше. А войт и судьи, прекратив дальнейшее разбирательство дела, приказали палачу отправить преступника обратно в хлев и запереть его там. Брата Макария привели опять туда, где он сидел.

Ведьма в бочке встретила его ругательствами.

- Замолчи, бестолковая, - пытался урезонить ее квестарь. - Дело-то еще не кончено.

- Все вы одинаковы, - прохрипела женщина. - Суд тебя милует потому, что ты служил попам. Ты - дьявольское отродье, хуже всех чертей. Подохни ты! Пропади ты пропадом!

Квестарь наставительно ответил:

- В книге Иова написано о том, как Елифаз говорил Иову: "Нечестие твое настроило так уста твои, и ты избрал язык лукавых". Вот и я тоже говорю тебе, глупая ты женщина. Ведь ты невинна, а мелешь языком всякую скверну, словно в тебе дьявол сидит.

- Сидит, целая куча дьяволов сидит, и в животе, и в груди, и в чреслах моих, знай, вонючий поп!

- Да отвернись ты от меня, ведь я голый не по своей вине. А у меня есть все, что должно быть, - как бы я тебя не склонил к греху.

- Были у меня и получше на Лысой горе.

- Дура ты!

- Нет, не дура, - они потомство со мной плодили,

- Помолчи, глупая, а не то я тебе всыплю.

- А вот были, а вот были!

Как ни тяжело было брату Макарию двигаться в тесном хлеву, как ни болели у него суставы, он приподнялся и ударил ногой по бочке. Ведьма взвыла не своим голо

сом и начала плеваться, потом бессильно опустила голову и тихонько заплакала.

- Видишь, не боюсь я твоих дьяволов. Они у меня все до одного в заднице сидят: и Змий, и Оборотень, и этот, как его там, - Фарель какой-то.

- Вот они отомстят тебе, отец, - всхлипывала женщина.

- Пусть меня поцелуют в голый зад. Пусть придут, я им такую музыку устрою, что они сразу тебя оставят. Ну, где же они? Почему не приходят?

- Придут, придут и сожрут тебя.

- Пусть придут. Я их всех вызываю. Я, бедный, несчастный квестарь, вызываю их поименно. У меня брюхо пустое, так я им такую мелодию сыграю... - и брат Макарий умолк от усталости.

Женщина тихо всхлипывала.

- Ты правду сказал, отец, ведь я невинна.

- Да я понял сразу, что ты глупа. Зачем же ты признавалась?

- Я очень пыток испугалась. А потом мне стало казаться, что во мне поселились дьяволы и нет мне от них спасения: они рвали мои внутренности, вывертывали кишки, будто я детей рожала.

- Это у тебя от страха, и больше ничего.

- Спаси меня, отец. У меня ребеночек дома.

- Спаси ее! Да я сам в такую беду попал, что вряд ли сумею выкарабкаться. Разве только чудом. А чудес теперь не бывает, так что дело мое плохо.

- Не хочется мне умирать!

- А кому, сестра, хочется? Что же поделаешь, если приходится.

- Мне рано, я еще молода.

- Да и я бы еще попрыгал. Отвернись, говорю тебе, ведьма, ведь я голый и прикрыться нечем. Эх, и попрыгал бы я! Мне эта монашеская ряса опротивела, но как только я задумал перебраться к мирянам, дьяволы наслали этих слуг - и конец всему. Ах, умны отцы-кармелиты! Я им помехой стал, так они меня инквизиции предали. Умны! Ловко обошли меня, а я сидел да спокойно винцо попивал. "Если меч поднял, от меча и погибнешь", - говаривали наши деды. Жаль, что мало я попил. Меньше бы им вина осталось, а у меня теперь на душе было бы легче. Жаль мне приятеля, что остался в тенчинском погребе. Голову отдаю в заклад, хорош он был. Эх, злость меня разбирает: сидят теперь отцы-кармелиты в своей комнате, попивают венгерское да посмеиваются, что я оказался глупее, чем они думали. Хорошее пьют винцо, наевшись до отрыжки. Ох, выпил бы я сейчас! Какого-нибудь красненького под сочный кусочек говядинки или выдержанного - под баранинку. Взял бы ножку, да и отправил в рот. Сначала за ножку, потом в брюшко, как говорили мудрецы. Эх, вспомнишь - плакать хочется.

Женщина слушала квестаря со страхом. А тот весь трясся от холода, который его сильно донимал.

- Да ты - настоящий дьявол.

- Перестань, баба, не мешай мне вспоминать. Человек слезы проливает, что кончились невинные грешки, украшавшие жизнь, а ты одно и то же твердишь: "дьявол".

- Да у тебя глаза, как у черта, светятся.

- Говорю же я тебе, что еще попрыгал бы. Моя матушка повторяла: "Пока глаза светятся, ты здоров и готов делать глупости". Умная и почтенная была женщина. Лучше нее во всей округе не было мастерицы печь пироги. - Квестарь замолчал и принялся ожесточенно чесать свой нос.

- Ну, расскажи еще что-нибудь, - попросила женщина.

- В такой просьбе отказать нельзя. Я тебе расскажу, как одел квестарскую рясу и двинулся с посохом в свет широкий.

- Так ты квестарь?

- Квестарь.

- А я думала, ты монах проклятый.

- Да разве я похож на монаха? Разве я тебе обещал что-нибудь, и слова не сдержал? Разве я расточал лицемерные улыбки? Эх, говорил я, что ты дура.

- Я думала, тебя подсадили, чтобы меня побольше помучить.

- Прощаю тебе. Но возвращаюсь к рассказу. Так вот, родился я далеко отсюда. Знаешь, где?

- Нет, не знаю. Я в Кракове-то всего один раз была.

- Даже лучше не знать, где именно я родился: уж очень далеко это отсюда. Радости матери я не доставил: ни к какой работе способен не был, молиться тоже не любил. Вот моя дорогая матушка, учитывая все это, отправила меня в монастырь - мои достоинства свидетельствовали о том, что я буду хорошим монахом. Такая служба мне пришлась по вкусу. Работать не нужно, жизнь легкая. Не мог только привыкнуть сидеть на одном месте. Меня тянуло к людям, и вот в один прекрасный день я сбежал и двинулся в Краков, в большой город, где, как мне казалось, никто ничего не делает. Тут я узнал, как нужно жить, чтобы не упустить ничего интересного. А все это благодаря одному отцу-кармелиту, выходцу из Италии; ему-то и понравились мои наклонности. Он посоветовал мне надеть рясу квестаря и до того, как умер, научил меня квестарскому ремеслу. Вот так и случилось, что я перещеголял в заслугах самых умных отцов в монастыре. Я стал самым гордым, самым жадным, самым ленивым, самым завистливым. Никто не мог со мной сравниться в обжорстве и пьянстве. И гневался, и чужое брал... Да и развратничал немало. Всеми этими добродетелями я обладал в такой мере, что мог быть аббатом либо генералом. Одно мне мешало: я был слишком умен, поэтому и не добился самых высших постов. Все эти добродетели люди часто называют грехами. Однако монастырский устав учил меня, что это - не грехи, а наивысшие добродетели. И вот, дорогая моя, будь я поглупее да пожестче сердцем, ты бы имела сейчас дело с крупным сановником, а не с бедным квестарем. И сидел бы я на разукрашенном троне, а не в свином хлеву, да еще голый, как праотец наш Адам, когда его за добродетель, называемую любознательностью, изгнали из рая. Ведь дурака никто не трогает, потому что он ничего хорошего не придумает, а лишь слепо выполняет то, что ему поручено.

- Ты мудрец, отец мой, - сказала женщина.

- То дьявол, то мудрец. Все вы, женщины, одинаковы. У вас либо горячо, либо холодно. Середины вы не знаете. Если бы я был мудрецом, то не сверкал бы тут голым задом.