Джеймс Бьюдженталь - Наука быть живым: Диалоги между терапевтом и пациентами в гуманистической терапии

* * *

Недавно у меня произошла встреча с Кейт и ее новым мужем. Ее брак, которому сейчас уже несколько лет, прошел суровые испытания, но оба супруга сохранили доступ к своему внутренне­му чувству, и оба — как доказала Кейт — оказались стойкими бор­цами, которые упорно добивались своей цели. В результате их брак стал на редкость удачным, здоровым и развивающимся.

Как мы выяснили, Кейт была полна энтузиазма.

— Джим, знаете, мы с Хью разработали новую программу для обучения разных людей — руководителей производства, инжене­ров, профессионалов. Это действительно важно для них, и ока­зывает такое влияние на их восприятие самих себя и своей рабо­ты...

— Звучит неплохо. Какова же основная идея вашей программы?

— Ну, это трудно выразить в двух словах, но главное состоит в том, чтобы помочь им понять, что жизнь — это постоянное изме­нение, и все самое важное в них самих и в их работе никогда не остается неизменным.

Так Кейт подружилась с изменениями. Теперь Кейт меняется, но все-таки остается прежней.

Мне шестьдесят лет. Какое это странное, невероятное утверж­дение. Мужчины в шестьдесят перестают считаться людьми сред­него возраста и становятся "пожилыми", если не старыми. А я едва достиг среднего возраста. Я знаю это. Я могу почувствовать это. Я все еще пытаюсь выяснить, что значит быть человеком, профес­сионалом, мужем, отцом. Статистика говорит, что мне осталось жить еще тринадцать лет. Что за дерьмо! Тринадцать лет назад мне было сорок семь; когда я теперь вижу сорокасемилетнего челове­ка, я думаю о нем как о молодом. (Это звучит как мысли пожило­го человека; не хотелось бы мне их иметь.) Мне было сорок семь, а моим детям — двадцать и шестнадцать. Совсем не дети. Я был в полном расцвете жизненных сил, но не знал об этом. Почему?

Шестьдесят лет. Через тринадцать лет мне будет семьдесят три! Такого не может быть. Это кажется таким ужасным, просто убий­ственным. Все произошло слишком быстро. Я все время спешил, пытаясь все делать правильно, пытаясь получать удовольствие от всего хорошего в жизни, пытаясь учиться и быть таким, каким я хотел. Ну и что?

Шестьдесят лет я пытался подготовиться к тому, чтобы жить настоящей жизнью. Шестьдесят лет я готовился к жизни... Кото­рая начнется, как только я выясню, как нужно жить... как толь­ко я заработаю достаточно денег... как только у меня будет больше времени... как только я буду больше похож на человека, которо­му можно доверять. В последнее время я чувствую, что знаю не­много больше о том, как нужно жить, как быть другом, как быть искренним с людьми, как смотреть правде в глаза. В последнее время я стал больше надеяться на самого себя. Но затем я смотрю на эти цифры: 60, 13 и 73. Не опоздал ли я?

Сколько я себя помню, я всегда хотел быть "правильным". Беда в том, что определения "правильности" все время меняются. Един­ственное, что остается неизменным, — это то, что правильные люди чем-то существенно отличаются от меня.

Моя мама была большой почитательницей "культурных людей". У меня даже создалось впечатление, что такие люди созданы из другого теста, чем большинство людей. Может быть, потому, что другим любимым словом для описания культурных людей у нее служило слово "благородные". Но ни одно из этих слов — "правиль­ный", "культурный", "благородный" — не помогло мне толком в моих поисках.

Иногда я начинал представлять себе, как живут такие люди. Представлять себе их дом, обязательно расположенный на холме и гораздо более дорогой, чем тот, что могла позволить себе наша семья, разоренная депрессией. Они, несомненно, жили в этом доме несколько поколений, и у них было высшее образование — нечто такое, чего не имели ни мои родители, ни их братья и сес­тры. И у них была не работа, а "профессия".

Попытка уяснить, что значит быть действительно "правильным" человеком, очень напоминает попытку поймать Снежного Челове­ка. Существует множество следов и множество показаний предпо­лагаемых очевидцев, но каждый такой след и каждое свидетельство запутывают поиски еще больше, чем раньше. И, оглядываясь назад, я вижу столько признаков того, что не понимал как следу­ет, что было по-настоящему важным.

На большом пустыре стояла заброшенная хижина. В ней по­чти ничего не было, кроме деревянного стула и сломанного пись­менного стола, покрытого пылью — и нас, двух маленьких маль­чиков и одной маленькой девочки. Но это нас странно волновало, потому что мы были там совсем одни и, казалось, отрезаны от остального мира — хотя мир был за дверью и окружал хижину со всех сторон. Охваченные этим любопытным чувством, мы угово­рили друг друга раздеться и с удивлением рассматривали то, что обнаружилось. Мы пытались понять зашифрованные сообщения, которые посылали нам наши чувства, но остались не удовлетворе­ны робкими прикосновениями.

Мама каким-то образом узнала. Она всегда знала. Стала задавать вопросы. Она не удовлетворилась моими испуганными отговорка­ми. Каким-то таинственным и загадочным способом она все-таки добилась от меня правды. Наконец, когда я, рыдая, признался, она сказала, что ужасно потрясена. Она была холодной и сдержан­ной, а я был переполнен стыдом и чувством, что потерял един­ственную прочную опору своего мира. Только после долгих слез, которые я пролил, спрятав лицо в ее ладонях, я, наконец, обещал исправиться и вернул ее расположение, без которого не мог про­должать жить. Я буду, я должен быть хорошим, правильным.

Быть "правильным" так важно, и так легко потерять это свой­ство. Очевидно, быть правильным означает радовать учителей, быть "маменькиным сыном". Ясно, что быть правильным — значит не быть таким, как отец — любящий, но слишком ненадежный, напи­вающийся всякий раз, когда он нужен нам по-настоящему.

Как-то в младших классах средней школы я решил поменять цель: вместо того, чтобы быть правильным в школе, я решил быть таким же, как все, и сделка мне понравилась. Но вскоре я уже старался стать правильным бойскаутом, и это оказалось одним из способов быть правильным и одновременно быть частью группы. Знаки отличия и особые награды, и, наконец, звание советника лагеря подтверждали мою правильность. И мне нравилось танце­вать и обнимать девочек, но я был осторожен и "не пытался ниче­го делать", потому что, очевидно, это было неправильно. Но я уступал искушению "пытаться что-то делать". Только сам с со­бой — с ужасным стыдом и постоянно возобновляемым и посто­янно нарушаемым решением "больше никогда" — я позволял не­надолго проявиться своей неправильной, скрытой части. Я знал, как это плохо — "насилие над самим собой, одинокий порок, это ослабляет твой ум, это сделает тебя неспособным иметь детей". Меня как следует учили.

Так продолжалось исследование. В некоторых случаях я полу­чал подтверждения своей правильности — признания, звания, одобрение. Но тайное Я всегда должно было быть спрятано, по­тому что я знал, что оно неправильное. Его следовало стыдиться, потому что оно сексуально, эмоционально и непрактично, пото­му что оно все время хочет играть, когда я заставляю его работать, потому что ему нравится мечтать, а не быть реалистичным. Два Я: одно постепенно становится все более публичным, другое — все более скрытым.

Депрессия кончилась с началом военного бума. Я женился на своей институтской подружке перед тем, как Гитлер вступил в Польшу. Высшее образование, вновь обретенная вера в свои силы и созданная войной потребность в психологах помогли мне достичь более высокого положения. Должно быть, я делал все правильно. И все же теневое, неправильное Я всегда было со мной.

Я получил степень доктора по клинической психологии на волне послевоенного образовательного энтузиазма. Я преподавал в уни­верситете и начал публиковать профессиональные статьи. С дву­мя коллегами мы открыли частную практику и посвятили многие часы на протяжении примерно пятнадцати лет развитию наших знаний, техники и самоосознания. И непроизвольно я внес в свою жизнь бомбу с часовым механизмом.

Я обнаружил, что заниматься психотерапией — значит посте­пенно все глубже и глубже проникать в мир людей, которых кон­сультируешь, в мир совершенно разных личностей. Сначала было достаточно одного сеанса в неделю, потом наша работа начала тре­бовать двух, трех, четырех сеансов в неделю. Это отражало наше растущее понимание того обстоятельства, что цели, которые мы преследуем, — это существенные изменения в жизни; силы, с ко­торыми мы боремся, глубоко укоренены; работа по распутыванию паттернов, складывавшихся на протяжении всей жизни, к прорыву к новым возможностям является самым грандиозным делом из все­го, что я и люди, с которыми я работаю, когда-либо выполняли.

Увлеченность другими разнообразна: я встал на путь, ведущий меня за пределы привычных отношений в моих попытках быть от­крытым и искренним, в попытках вызвать изменения в других, в стремлении быть большим целителем, чем один человек может быть для другого, и — глубоко подо всем этим — в попытках преодолеть расщепление в самом себе, помогая своим пациентам справиться с таким же расщеплением в них самих.