Гармония слов. Китайская лирика X–XIII веков - Коллектив авторов

Та, что города чарует[22], вышла

из-за ширмы, взглядом обожгла,

песенка светла,

и томленьем бровки дышат.

Не смущай весенней грустью душу,

ведь она давно обожжена.

В чистом небе звуки кружат,

как жемчужинки, звеня.

Эту звень,

эту свежесть

эхо горное нежит.

Что за песнь?

Нет ответа.

Знал лишь Старец хмельной[23], как божественно это

в дуновении ветра, с росой, под луной,

и бессонно

уходил он с плетенкою к склонам,

этот истый мудрец с тонкой, нежной душой.

Старец песню напел

в тон журчащим ручьям

и покинул мирской предел,

вздох зари, трепет ночи – оставив все нам.

Полысеют, случается, маковки гор,

вспять, бывает, река потечет,

только память о нем – за границами лет,

он уже воспарил в занебесный простор,

а краса, о которой напел он слова,

и сегодня жива.

Когда меня покинул сон хмельной,

мой дом был пуст, зашторено окно.

Весной ушедшей я стоял в томленье

у лепестков, закончивших цветенье,

а ласточки – всё парой надо мной.

Я вспомнил, как узрел малышку Пинь

с двумя сердечками на платье,

тогда и зазвучали струны цинь,

луна раскрылась в одночасье,

и облачком спустилось счастье.

Где ты теперь, весна?

Ни отзвука, ни следа, тишина.

Но если кто-то что-то услыхал о ней,

верни сюда ее, пожалуйста, скорей.

Да кто же знает, где весна сейчас?

Быть может, спросим иволгу о том?

Щебечет что-то непонятное для нас

и к розе улетает с ветерком.

Грусть долга, как небосклон,

сиро, стыло, кто услышит стон?

Глянь-ка, что со мною стало:

что дымок над тлеющим сандалом.

Хмуры брови-мотыльки,

вешним не разгладить их ветрам.

А взойду на башню, там —

гуси тают точками тоски.

О, этот легкий вешний трепет ивы!

Печали нестерпимы,

и слезы неостановимы.

Мне всюду мнится милая, мой челн,

тот алый мост у зелени лугов.

А ныне – никого,

лишь сирость волн.

Тогда сияла счастьем юность наша.

А грусть без края

не затихает.

В час вянущих цветов взойду на башню.

Слезами реки заполняя,

я не могу

прервать тоску.

Как в мансарде сирой стало стыло,

утра, словно осенью, унылы,

и на ширме речка – в дымке душной.

Пух витает, невесом, как сон,

морось – грусти бесконечной стон.

А повесить шторку – недосужно.

Осень лежит на лазури воды,

к ночи сгущаются облака,

кроют ступени спадающие листы,

спальня тиха и темна,

тишью предутренней бродит луна.

Снова Чунъян[24] подошел, как и прежде,

стуки и стуки валька —

летнюю моют одежду.

Вдруг

вздрогнул под ветром бамбук,

мнится – вернулся друг.

Боль как была,

так и росла,

радости нет,

прошлого стерся след.

Вот хризантема желта у плетня,

а для кого расцвела?

Вздор, что растает печаль от вина,

выйдет угар,

а печаль – как и встарь.

У парапета продрог,

медленно сходит луна,

белыми росами кроется мох.

Дома скрываются во тьме,

в безлунье пристань мрачновата,

о, где ж ты, персиков моих отрада!

Несносно, стыло мне в глухой корчме

под горький плач кукушки близ заката.

От друга сливы лепесток

и «карпа»[25] тоненький листок

утяжелили груз моей тоски.

Ах, Чэнь-река, зачем же твой поток

скрывается в потоке Сян-реки?