Собачья роза. Бутон, шипы и прочее… - Роман Щипан

Несладко, братцы, в марте быть котом:

по лужам — босиком, да шубку — в клочья,

сцепившись в лютом поединке ночью

(а враг — тяжеловесней, и притом

он молод, и одним своим хвостом

любой из наших дам запудрит очи).

А дамы — так прекрасны, и… Короче,

чудесно, братцы, в марте быть котом!

Таинственно горящие глаза,

загадочное «мур-р…» — и сердце в пятки!

И лихо прёшь в атаку без оглядки,

разумно позабыв про тормоза:

шерсть — дыбом, хвост — трубой!

«Ур-р-ра!..» — и в бой,

благословлён Вечернею Звездой…

Как лист увядший падает, на душу

свалилась запоздалая любовь.

И вот опять не видно берегов,

и не понять, как выбраться на сушу.

Я ждал тебя, любовь, — неужто струшу?!

Неужто мне не разорвать оков,

неужто снова ускользнёт улов

в ладони потны, жадны, загребущи?

В родной земле поэта не поймут:

там в моде дыба и в почёте кнут;

там мятежа трепещет стяг кровавый.

А у толпы — звериное нутро;

ей подавай клинок, а не перо;

ей подавай хирурга с топором…

Прощайте! Он настал — час вашей славы!

Как лист увядший падает, на душу

свалилась запоздалая любовь

к скандальной славе льнущих хвастунов

из тех, что не умеют прятать уши

ослиные. Уж век бы лучше слушать

змеиный шип и волчий вой врагов,

чем от спесивых важных хомяков —

паучью лесть. И не пускать наружу

желчь чёрную и смертоносный яд.

А впрочем, всё равно не разглядят;

ещё, небось, и примут с восхищеньем…

Им не стихи — клубничку подавай!

Отравлен солью пышный каравай,

и сапогом растоптан лист осенний.

На загадочной Фонтанке

я ни разу не бывал;

я не то что крепкой чачи —

и сакэ-то в рот не брал.

Только храбрый чижик-пыжик

в этой призрачной дали

в полдень пушку заряжает

и даёт команду «пли!»

Забава молодецкая —

из пушки в белый свет.

Пугаются воробушки —

вот были, вот их нет!

На площади копеечка

валяется в пыли,

а пушку — заряжают,

и дают команду «пли!»

Что мне город Саутгемптон,

что мне город Ливерпуль?

Ведь на Мойке, ведь на Невке

в феврале настал июль.

Бродят белые медведи

посреди гнилых болот,

и развесистая клюква

расцветает круглый год…

Звон чарочек серебряных

разносится окрест,

и петухи горластые

взлетают на насест.

Бубенчики валдайские

звенят-бубнят вдали,

а пушку — заряжают.

И дают команду «пли!»

Эх, пушка — не игрушка:

стреляет в белый свет,

а попадает в душу.

Ну, чисто пистолет!

Горюет чижик-пыжик:

ни водки, ни сакэ.

И только ветка сакуры

печально в холодке

цветёт…

Переводчики, с похмелья

выпив чашечку сакэ,

чуть перо держа в руке,

заливают зенки зельем.

А издатель, не краснея

(мол, бумага стерпит всё!),

за Бусона и Басё

выдаёт их ахинею.

И читатель, по-японски

поминая чью-то мать,

начинает понимать:

на Востоке — юмор тонкий…

Вот и взгляды косые,

и злой шепоток под закуску,

и считают лучи у звезды на спине…

В православной России

отказано в праве быть русским

литератором — не-православному мне.

Что ж, ребята, — отлично!

Всё вы поняли верно, ребята.

Выдающийся нюх и особый талант…

Да, я — русскоязычный

потомок язычников Вята,

а с другой стороны — так и вовсе мигрант!

Жаль, не знаю ни слова

по-казахски да по-украински.

По-английски — с акцентом да со словарём.

Жаль, не чту Иегову,

и штиблет не рифмую с ботинком,

и пою, как поётся — дикарь дикарём!

И живу, как живётся.

Живуч, словно дикая кошка…

Не безгрешен — под грешной лукавой Луной.

Восходящее Солнце

тепла мне подарит немножко —

островка в океане привет озорной.

Свет погасшей звезды —

он ведь тоже кого-то, да греет…

Без фосфатов — сады не приносят плодов.

След стихами сквозь льды —

может, станет кому-то теплее

в одиночестве наших больших городов.

Я не русский поэт —

не пою православию славу.

Мне бы — милую радовать доброй строкой!

Кто же даст мне ответ:

для чего всё величье державы,

коль духовность в душе,