Ю. Щербачев - Поездка в Египет

— C’est madame! с гордостью промолвил Нусрет-паша.

К утру мне приснилось, что я качаюсь на качелях; под байковым одеялом было тепло, и спалось так сладко что я, кажется, проспал бы до самой Александры, если бы качели внезапно не остановились… Мы отдали якорь. Сквозь круглый иллюминатор, точно картина в рамке, виднелась набережная с высокими опрятными зданиями.

— Дарданеллы, — наша первая станция, объяснил мне сквозь дверь Семен Семенович;—ни одного пассажира, а грузу взяли два мешка лесных орехов.

Одевшись, я поспешил наверх, но город уже скрылся; мы снова плыли: на холмистых берегах печально чернели нагие деревья и кустарники; передка попадались крепостцы, старинные замки, неприглядные местечки.

Пролив — эта бледная копия Босфора — хорош только весною, когда деревья в полном цвету, холмы покрыты первою зеленью,

и голубые волны, звучнее шиллеровских стихов, рассказывают трогательную повесть любви Леандра и Геро.

Теперь же все мрачно кругом, небо хмуро, того и гляди пойдет снег.

На пароходе нет и следа вчерашней суматохи: в трюм не валятся ящики, лебёдка-тараторка молчит [6]; не суетится и не ругается разноплеменная толпа путешественников… Лишние вещи убраны подальше; вокруг трубы и у бортов разостланы для сиденья одеяла и ковры. Всякий занят своим делом: кто спит, кто ест, кто смотрит на вьющихся над кормою альбатросов; не слыхать голоса человеческого; только машина глухо шумит, да водорез пенит море под гипсовым изображением Великого Князя Константина Николаевича.

Три богатыря — не то Грузины, не то Черкесы — в высоких черных шапках и заскорузлых башмаках на босу ногу, держатся в стороне от прочих пассажиров; они водит за руки лет семи девочку, одетую как кукла; её шелковая кофта, богатый с золотым отливом платок, чисто вымытая мордочка совсем не подходят к их оборванным фигурам и суровым лицам, обросшим до глаз волосами…. Неужели она дочь одного из этих страшилищ?

Черкесы посмотрели на меня недоброжелательно, когда я послал девочке несколько воздушных поцелуев, но она тихо высвободилась из их рук и без страха, без свойственных её возрасту ужимок подошла ко мне. Чрез полчаса мы были приятелями: видно яблоки, взятые мною у буфетчика, понравились молодой красавице. Гуляя по палубе, мы вели самый оживленный разговор — я по-русски, она на каком-то непонятном языке. Девочку все занимало: она смотрела, как в машине, стуча и шипя, ходят взад и вперед поршни, как глубоко внизу, в полумрак, кочегар возится у печки, кидая лопатой уголь в раскаленное жерло, как повар шпарит только что зарезанную курицу. Около кухни, между куском баранины и связкой салата висела клетка с утками, осужденными на съедение; собеседница моя просовывала к ним пальчики с крашеными ногтями [7]; утки ежились и слабо покрякивали. Невдалеке, покрытая мохнатою попоной, стояла лошадь Нусрет-паши; хозяин трепал ее по шее и называл ласкательными именами. Девочка непременно хотела вступить с ним в разговор, но вали нас не замечал.

«Кузум! (ягненок мой)!» говорил он, глядя в глаза красивому животному и целуя его в бархатные ноздри.

Когда Нусрет-паша объясняется со своею лошадью, лице его становится очень симпатичным, и мне жаль, что он так несносен за обедом: чувствуя ко мне расположение за то, что я терпеливо выношу его бесконечные разглагольствования, генерал-губернатор подсыпает мне в знак дружбы своего отвратительного порошку не только в кофе, но и в пирожное, в овощи, даже в суп.

Митилене. — На пароход сел некто г. Алира, тип Грека-негоцианта, нажившего себе состояние путем… всякими путями. Семен Семенович не любит Греков; по его словам, каждый из них — олицетворенное тщеславие и алчность к деньгам. Грек живет широко; дом его убран без вкуса, но богато; накупит он по случаю, баснословно дешево, ковров, китайских ваз и японских болванов; лакеев оденет в ливреи (по утрам они служат в грязном белье и босиком); вензель такой на карете выставить, что и вблизи не разглядишь хорошенько, — выходит что-то в роде герба. У жены его приемные дни; подают чай, глико (греческое варенье), мороженое; хозяин тароват и радушен; но «где до прибыли коснется», там пальца ему в рот не клади, — у себя же на вечере вас в карты обыграет! И Семен Семенович невнятно, но крепко, произнес несколько неодобрительных слов.

Я вышел посмотреть на Митилене. Увы, окрестность была покрыта мраком; очерки гор и мачты соседних судов еле выделялись на небосклоне, по берегу же мигали одни красные огоньки…

— Протащил таки! с досадой воскликнул чей-то голос; оглянувшись, я узнал капитана.

— Уж я ли не караулил, продолжал он с жаром;— все глаза просмотрел, да нелегкая дернула отвернуться— матрос скатился в трюм, — на мгновение отвернулся, а он в это время и протащил!

— Кто? спросил я в недоумении.

— Алира.

— Кого?

— Горничную свою, в первый класс, да так ловко, что никто не видал.

— Зачем же он протащил?

— А чтобы за нее не платить. — Сам он служить в нашем Обществе и имеет бесплатный проезд. Сегодня целый час ко мне приставал, чтоб я ее даром во второй класс посадил; я отказал, а теперь она в первом даром поедет! Не будь этого Турка (вы свой человек— я бы пред вами извинился), он у меня сейчас бы заплатил. Ну да завтра еще поглядим!.. Этакого скряги я от роду не видывал: денег куры не клюют, а посмотрите, спросит ли он себе хоть стакан чаю; сколько раз ходит со мной и никогда не возьмет билета на продовольствие. Детей и жену тоже голодом морит.

Настоящим образом я морскою болезнью не страдаю и во дни моей юности очень гордился этим. Бывало, пока другие пассажиры лежали пластом в койках, я обедал глаз-на-глаз с капитаном, — и воображал, что он удивляется моей выносливости, втайне уважает меня. Разумеется, в то золотое время я напрягал все силы души, чтобы казаться веселым. Но теперь, когда убедился, что капитанам решительно все равно, укачивает меня или нет, когда мне самому стало все равно, какого они мнения о моих мореходных качествах, я не скрываю своей тоски во время сильного волнения.

В каюте все мне постыло: легкий треск и скрип судна, мерное покачивание ламп и дверных занавесок, оттопыренные локти официанта, сходящего с лестницы, за буфетом дребезг пересыпающейся при каждом крене посуды, — словом, что бы ни услышало ухо, куда бы ни упал взгляд, все как-то особенно омерзительно. Но бесспорно противнее всего прибитое у зеркала объявление на трех языках:

Курить дозволяется только на палубе.