Ю. Щербачев - Поездка в Египет

Отдали якорь в 2 часа пополуночи.

Мысль что я так близко от милой, желанной Смирны не давала мне уснуть. Скучно и медленно ползла ночь; наверху однообразно шагали сапоги вахтенного, словно отсчитывали секунды, а рядом, в каюте Нусрета, старинная луковица била фистулою какие-то невозможные часы (распределение турецких часов не соответствует нашему).

Я припоминал свое первое путешествие в Смирну.

То было ранним летом. Пароход вошел в бухту, когда берега еще тонули в предрассветной душистой мгле. Я чутко спал на площадке под звездным небом. Солнце огненное и огромное, показавшись из-за амфитеатра гор, заставило меня открыть глаза. Предо мной на берегу вся в зелени, с величественным куполом православного собора среди минаретов и кипарисов мусульманских кладбищ, разметнулась «родина роз и красавиц», с вершины ближнего холма сторожат ее бастионы древней крепости, а дальше, со всех сторон загляделись на Смирну высокие горы; они не давят ее своею громадой: пространною дугой расступились они вокруг залива. У подножья их, за пределами вод, стоят — точно из поверхности моря выросшие сады с белыми домиками, приютившимися в зелени, — это прибрежные деревушки. Я съехал на берег, и чуден показался мне город в утренней тишине. Помнится, прежде всего попал я на главную Европейскую улицу: приказчики отпирали магазины, и в глазах рябило от различного рода товаров, которые так и лезли на свет Божий, высовывались в окна, покрывали стены домов. Бок-о-бок с вывесками развернулись полотнища цветных материй, повисли связанные в гроздья кофейные чашки, заблистало богатое оружие. А где не было магазинов, там из-за решеток крошечных дворов выглядывали на улицу цветы и растения, какие до того времени я видал только в оранжереях да в детских книжках.

Потом очутился я в турецком базаре, в лабиринте улиц, крытых деревянною кровлей: здесь царили полусвет и прохлада, пахло овощами, сыростью, кардамоном. Я не останавливался у лавок с полосатыми платками и с туфлями, по бархату шитыми золотом, — они успели надоесть в Стамбуле;—я замер в обжорном ряду среди моллюсков, съедобных раковин, морских пауков, всевозможных фруктов и целых гор красных, как маков цвет, баклажанов.

Хорошо и укромно было в жалких кривых переулках за базаром, куда под конец понесли меня усталые ноги. И тут преобладала тень, хотя деревянного навеса уже не было: в иных местах его заменяли циновки, в других — аллеями росли густолиственные чинары, или же по перекинутым с крыши на крышу жердям любовно вился виноград. Бывало выйду из такого прохладного тайника на площадь и остановлюсь очарованный блеском знойного неба; а мимо меня ступая по камню мягкими плюснами неслышно проходят верблюды с тюками хлопка, и валлонея [11]; стада навьюченных ослов звенят колокольчиками, и в платанах, не умолкая, поют цикады [12].

В базаре, на площадях, в переулках, — всюду встречал я много прекрасных Смирнпоток, — и сама Смирна представлялась мне черноокою девушкой в одеждах из дамасских тканей, с плющом и родами в благоуханных волосах.

Рассвело, серый день прокрался в каюту, поднялся шум на палубе, и мечты мои улетели.

Когда я вставал, греческий священник, должно-быть из города, отпахнуть занавеску и покропил меня святою водой с привязанной на палочку губки. Турчанки — смелые, веселые, без покрывал — шныряли пред моею дверью, из чего я заключил, что Нусрет-паша съехал. Отсутствие его развязало руки и Семену Семеновичу, который вытребовал у Алинра плату за билет первого класса.

Я вышел, и сердце во мне сжалось, как при виде искаженного лица, когда-то любимого, сиявшего красотой. Кругом залива, как и сперва, высились горы, но зимой они угрюмы и безжизненны: исчезли зелень, голубое небо и солнечный свет, — исчезла гармония в картине; над чертою воды, из конца в конец, бестолково пестреют здания… Я не признал моей Смирны.

И на улицах все изменилось, все незнакомо: чинары осыпались, редкостные цветы отцвели; лозы, колебавшиеся грациозными гирляндами, теперь без кистей и без листьев, сплелись в узлы и висят в вышине, подобно иссохшим змеям; только ветви апельсинных дерев, сердито качаемые ветром, темнеют зеленью и золотятся плодами. Медленно подвигаюсь я, минуя лужи, вонючие ручейки, собак и нищих; тротуаров нет, и при ходьбе по адской мостовой больно подошвам. — Прошлый раз я не замечал всего этого. В переулках надо спасаться от верблюдов, а то придушат вьюками к стене — и угодишь в дверь домов, как при проезде кареты Ни Перской улице.

Был в консульстве. В канцелярии, на стульях и на диванах, окаменело человек двенадцать безмолвных почтителен; нависшие черные брови и носы как у попугаев обличали их восточное происхождение. Это были те «Русские», которых столько в Турции, — люди, принявшие русское подданство для торговых целей или из других материальных выгод. Много разного рода прошений, преимущественно на французском языке — часто бессмысленных, всегда безграмотных — поступают от этих господ в наши агентства на Востоке. «Русские» жалуются друг на друга, заявляют претензии на иностранцев, заводят процессы с Турецким правительством. Консул показывал мне не мало образчиков высокого слога и последовательного изложения мыслей.

Но меня более интересовал лежавший на столе, в числе прочих бумаг, паспорт некоей «поклонницы», оренбургской мещанки Анны Константиновой, — быть может оттого, что на нем не было обозначено особых примет, возраста, цвета волос и т. д. Вот что узнал я о его предъявительниц.

Позапрошлым летом, на пути из Иерусалима, Анна Константинова занемогла в Смирне и была помещена в здешний госпиталь. Вскоре она оправилась, но заболела другою более упорною, хотя и не опасною болезнью: безумно влюбилась в одного из больничных служителей. Между тем срок её паспорту истек, и наши власти посадили поклонницу на первый отходивший в Одессу пароход, отписав кому следует о водворении её на место-жительство; из Одессы Анну Константинову препроводили по этапу в Оренбург. Минул год; Анна Константинова снова отправилась ко Гробу Господню, но в этот раз, не доехав даже до Иерусалима, высадилась в Смирне и поселилась в больнице. Директор последней обратился к нашему консулу. «Не хочет уходить — так пускай по крайней мере занеможет», просил он. Консул потребовал, чтобы поклонница возвратилась на родину; однако ни угрозы, ни увещания не помогли, она только плакала в ответ. Теперь, во избежание соблазна, решено отправить ее отсюда во что бы то ни стало, куда-нибудь, хоть ко Святым Местам, и Анна Константинова едет с нашим пароходом до Яффы.

Утром, когда я съезжал в город, сумрачный Семен Семенович провозгласила «снимаемся в четыре: ждать вас не будем».