Электра - Дженнифер Сэйнт

– Мужайся, Орест, – шепчу я. – Ты ведь сын Агамемнона.

Оно вибрирует меж нами, чувствую, связывает нас троих – жуткое и потому непроизносимое, но жизненно важное и потому неизбежное.

– И как вы это сделаете?

Мгновение прерывается голосом Георгоса, и я подскакиваю от неожиданности.

Наблюдая за Орестом, замечаю, как влажно блестят его глаза и подрагивают губы, но очень скоро сметающая все решимость опустошает лицо брата. И это так напоминает Клитемнестру, что желудок мой взбалтывает тошнота.

– Мы вернулись тайно, – говорит Орест. – Не хотели крови… лишней.

Он мелко сглатывает, глядя в землю.

– Мы задумали явиться в Микены под видом чужестранцев, – подхватывает Пилад. – Чужестранцев, которые хотят сообщить Эгисфу о смерти Ореста и ожидают от царя награды за столь благоприятную весть. Под этим предлогом мы попадем к нему на прием. Он ведь захочет узнать все подробности. Эгисф решит, что угрозы для него больше нет – раз сын Агамемнона мертв, то он наконец вне опасности. Тут-то нам и представится удобный случай.

Слушаю его и киваю на каждом слове.

– Может, этого и хватит? – вырывается у Ореста. – Сразим Эгисфа на месте, и хватит?

Он тут же стыдится собственных слов, но подбородок вперед выставляет упрямо. Весь в Клитемнестру, снова думаю я. И с ужасом вижу в чертах его большое сходство с матерью, а не с отцом.

Наступает долгое молчание.

– Пифия сказала: отомстить убийцам отца, – говорю я. – А ты знаешь, кто взял в руки топор. Больше того! Ты ведь помнишь, не так ли, что из них двоих она всегда была главной и замышляла все она?

– А если она просто сделала, как он велел? – предполагает Орест.

И обращает исполненный надежды взгляд ко мне, вновь взывает к старшей сестре – спасительнице. Мягко говорю:

– Ты знаешь правду.

– Электра! – вступает Георгос, и я вздрагиваю. Уловив выражение моего лица, он колеблется, но все же продолжает. – Она твоя мать.

Между нами все еще висят прежние его слова – о тщете мести, приводящей лишь к новым несчастьям. Однако он ошибается, я знаю. Мы сможем покончить с этим, если только не струсим.

– Аполлон приказал, – говорю я. – Наши предки пренебрегали уже словами богов, и все мы теперь из-за этого страдаем. Зачем испытывать судьбу?

– Она права, – говорит Пилад, и я, облегченно вздохнув, приободряюсь.

– Ослушаться оракула не хотелось бы, – задумчиво откликается Орест.

Едва смею дышать, пока он размышляет над нашими словами. Предостережение, полученное Орестом в Дельфах – что он заслужит кару Аполлона, не тронув убийц отца, – подтверждает правоту наших намерений, пусть намерения эти и ужасны. Одного не говорю я во всеуслышание: если Орест убьет ее, вместо Аполлона за ним придут эринии. Змееволосые, мрачноглазые эринии, чья жажда карать родителеубийц неугасима. Аполлон может наказать сына, не отомстившего за отца, а они станут преследовать сына, убившего мать. Погонят брата моего до пределов земли, взмахами крыльев застя свет солнца. Он будет глохнуть от их гарканья денно и нощно, а они – истязать его с неослабной охотой.

Но зато ее не станет наконец, вместе с любовником. Оресту легко увиливать. Усланный мною подальше, он жил в довольстве, я же существовала здесь в нищете и бесчестье. В одиночку несла бремя мук за содеянное ею, а остальным не приходилось. До сих пор.

– Думаешь, только так можно исполнить наказ Аполлона? – спрашивает он меня.

Сижу на земле, одичалая, растрепанная, – простая селянка, однако трое мужчин повернулись ко мне и ждут моих слов. Я ведь дочь Агамемнона. И наконец-то в это верится, и будущее развертывается передо мной, а нынешняя жизнь, в которую я угодила случайно, кажется лишь временной. Впереди надежда и долгожданные перемены. Обращаю лицо к солнцу, как готовый распуститься цветок.

Орест всегда доверял мне. Много лет назад именно я объясняла ему устройство мироздания и ни разу не давала повода в себе усомниться. Если велю ему, подвигну его, то все исполнится.

Впервые в жизни власть в моих руках.

– Только так, Орест, – подавшись вперед, накрываю ладонью его руку. И содрогаюсь, встретившись с ним глазами и заглянув как будто бы в расселины его души. – Ты должен убить ее.

Условились, что Орест с Пиладом переночуют в нашей укромной лачуге. Они беседуют, готовятся, молят богов об удаче. А удача, без сомнения, на нашей стороне. Мы справимся.

Георгос, как всегда, очень занят, работает день-деньской, а я с гораздо большим, чем обычно, рвением пытаюсь приготовить еду и навести в нашем доме хотя бы подобие порядка. Подметаю пол, распугивая пауков, поспешно разбегающихся от щетки, с которой я и обращаться-то толком не умею. Размалываю ячмень для хлеба, безвкусного и твердого – другого у меня не выходит – и режу сморщенные овощи для похлебки. Презренные домашние дела сегодня выполняются с охотой, изумляющей меня не меньше, чем несчастных пауков. Работаю порывисто, неуемно, возбужденно. Дым и запахи сбиваются в тошнотворную смесь, учащенное сердцебиение громко отдается в висках. Время от времени поглядываю на Ореста с Пиладом, а они то расхаживают по двору туда-сюда, то заходят в дом и садятся друг против друга в одном и том же положении – упершись локтями в колени, подавшись вперед, – увлеченные беседой. Но хоть они и очень заняты, а я и отвернувшись чувствую спиной задержавшийся взгляд Пилада. И даже, улучив минуту и скрывшись, раздираю гребнем криво остриженные волосы, заплетаю в опрятную косу и закручиваю ее на затылке – пальцы мои вспоминают последовательность давно забытых движений, из тех времен, когда меня еще заботил внешний вид. Расправляю лохмотья юбки. И успеваю даже пожалеть, что не взяла от Клитемнестры ни куска тонкой ткани, ни единой драгоценности. Но к чему эти мысли? Как бы я сидела рядом с братом в одежде, ею подаренной? Пусть я стесняюсь их обоих, но не утратила достоинства. Не запятнала себя, приняв из ее рук хоть что-нибудь. Нетерпеливо барабаню пальцами.

Георгос возвращается на закате. Войдя, оглядывает лачугу: в очаге горит огонь, пахнет кипящей похлебкой, мой брат с Пиладом сидят за нашим столом, а посреди него – блюдо с собранными мною спелыми фруктами и кувшин с вином. Губы его изгибаются в полуулыбке, вдруг так берущей меня за душу, что слезы наворачиваются, затуманивая взгляд.

Похлебка, которую я тем временем помешиваю, выплескивается