Джеймс Хилтон - Утерянный Горизонт

"Мой милый друг, ну конечно пытался. Как ты, наверное, помнишь из манускрипта, история Кануэйя заканчивается на том месте, когда он покидает долину вместе с носильщиками, что весьма странно. После этого он либо не мог, либо не хотел продолжить, хотя, будь у нас больше времени, он может, бы и закончил. У меня такое чувство, что произошла какая-нибудь трагедия. Жуткие трудности перехода, не считая риска бандитизма или даже предательства со стороны их сопровождающих. Скорей всего, нам никогда не будет известно, что произошло на самом деле, но что остается более менее определенным, это что Мэллинсон никогда не достиг Китая. Я опять же навел разного рода справки. Сначала я пытался выяснить детали о книгах и тому подобном, в больших количествах высылаемых через Тибетскую границу, но во всех подходящих для этого местах, вроде Шанхая или Пекина, ничего не было. Что, конечно, ничего еще не означает, потому как ламы, бех сомнения, предусмотрели полнейшую секретность своих методов импорта. После этого я отправился в Татзиен-Фу. Это странное, чертовски хитро растположенное место, вроде городского рынка конца света, откуда китайские кули[2] с Yannan переправляют свои баулы с чаем тибетским жителям. Об этом ты можешь почитать в моей новой книге, когда она выйдет. Европейцы обычно не залазят в такие дебри. Местные мне показались весьма цивилизованными и приветливыми людьми, правда, следов прибытии туда группы Кануэйя не было никаких."

"То есть, каким образом сам Кануэй добрался до Чанг-Кайанга так и остается необъяснимым?"

"Единственным предположением будет то, что он случайно вышел туда, как мог бы выйти, по сути, куда угодно. Но в любом случае, в самом Чанг-Кайанге мы снова упираемся на твердые факты, что уже много. Сестры в госпитале милосердия были достаточно искренни как, кстати сказать, и Сивекинг в воздуждении по поводу исполнения Кануэйем псевдо-Шопена." Разерфорд остановился, и затем добавил в размышлении: "Все это только лишь упражнение в балансировании возможностей, и я должен отметить, ни одна из сторон особенно высоко не прыгает. Конечно, будучи правдивым, если ты не принимаешь историю Кануэйя, то значит сомнения лежат либо в его правдивости, либо -- в здравомыслии."

Он снова остановился, как бы приглашая меня вступить, и я заметил: "Ты знаешь, я же никогда не видился с ним после войны, но говорят, он здорово изменился."

Разерфорд ответил: "О да, факт остается фактом. Нельзя кинуть обычного мальчишку на три года интенсивного физического и эмоционального стресса без того, чтобы чего-нибудь не сорвать в нем. Многие, наверное, скажут, что он прошел через все без царапинки. Но царапины были, только лишь с внутренней стороны."

Мы немного поговорили о войне и о ее влиянии на разных людей, и в конце концов он продолжил: "Есть еще одна вещь, наверное, самая странная из всех, о которой я должен заметить. Это случилось во время моих вопросов в госпитале. Как ты догадался, все они очень для меня старались, но не могли вспомнить многого, особенно во время эпидемии лихорадки в это время. Одним из моих вопросов было то, каким образом Кануэй попал в госпиталь, прежде всего был ли он один, нашли ли его больным или кто-нибудь доставил его туда. Никто не мог вспомнить все в точности, после всего, прошел порядочный отрывок времени, и когда я уже собирался покончить со своими допросами, одна из монахинь вдруг соврешенно спокойно заметила: 'Кажется, со слов доктора, его доставила сюда женщина.' Это было все, что она могла мне сказать, и потому как сам доктор оставил миссию, на месте я ничего подтвердить не смог.

"Но заварив такую кашу, намерений останавливаться у меня не было. Выяснилось, что доктор оставил их ради большего госпиталя в Шанхае, и я разыскал его адрес и позвонил ему. Это было сразу после японского налета и настроение было довольно мрачным. Я уже встречался с ним во время моего первого визита в госпиталь, и он был очень вежлив, правда, перегружен до ужаса, просто до ужаса; немецкие погромы Лондона по сравнению с тем, что японцы сделали с частью Шанхая просто ничто, поверь мне. О да, он тут же ответил, он помнил потерявшего память англичанина. Правда, что в госпиталь его доставила женщина? я спросил. О, да, определенно, женщина, китаянка. Мог ли он что-нибудь о ней вспомнить? Ничего, он ответил, кроме того, что она сама была больна лихорадкой и очень скоро скончалась...И в этот момент нас прервали -- целая группа раненых была внесена и прямо в корридоре расположена на носилках - в палатах не было места, и мне не хотелось отнимать его время своими разговорами, при том, что глухое постукивание орудий в Воосанг говорило о том, что работы у него будет немало. Когда он вернулся, то вид его был довольно бодрый, даже в разгаре такого ужаса, и я задал ему только один последний вопрос, и, позволю себе заметить, вопрос этот тебе известен. 'Китаянка,' сказал я. 'Была ли она юна?'"

Разерфорд стряхнул свою сигару, как если бы в том же увлечении собственным рассказом, в котором, по его предположению, находился и я. Затем он продолжил: "Небольшой человек с секунду молча смотрел на меня и потом на смешно вышколенном английском образованных китайцев ответил: 'О, нет, она была очень сильно стара -- старее любого человека, я когда-либо видел.'"

Долгое врем мы сидели в тишине, и потом снова говорили о Кануэйе, о том, каким я его помнил, полным мальчишества и очарования, о войне, изменившей его, и о том, как много различных тайн времени, возраста и ума, и о крошечной Манчжу, которая была "очень сильно стара," и о странной последней мечте Синей Луны. "Ты думаешь он когда-нибудь отыщет ее?" спросил я.

1 Высшего класса.

2 Кули -- с Индусского kuli, чернорабочий, обычно с дальнего Востока нанимаемый за низкую плату.