Антонина Коптяева - Том 5. Дар земли

— Ой, аллах!

— Мы не будем жить с вами. Я перейду в Камскую буровую контору.

Отец молчал так долго, что Равиль не выдержал:

— Ну, раз вы условились, надо держаться твердо. Мне ее очень жаль было, когда она летом прибегала искать тебя на буровую. Я сразу увидел, что с ней творилось неладное.

Ярулла встал, яростно ударил о стол ладонью.

— Довольно! Я свое сказал. Ты, — презрительно кинул он Ахмадше, — тебя инженером поставили. Такое замечательное событие в жизни молодого человека, да? А ты взялся чужих жен отбивать?.. Впрочем, меня это теперь не касается. Я привык жить честно. Вот в чем вопрос! — И он пошел, широко и развалисто шагая, совсем так, как ходил, бывало, отпетая головушка Джабар Самедов; выходя на улицу, пнул ногой дверь, с силой захлопнул ее за собой.

— Властный у нас отец! — Равиль взял сынишку, уселся с ним на полу, на ковре, — и задумался, обняв руками высоко поднятые колени. Был он в пижаме, тапки на босу ногу: хорошо обогревали квартиру трубы от теплоцентрали. — Ничего, братишка, не робей!

— Теперь я не оробею.

— Правильно, милый Ахмадша! — сказала Минсулу, ставшая такой молчаливой в последние годы. — Нельзя ради обычая обрекать на горе любимого человека, а потом казнить себя вечными сожалениями.

Воодушевление сделало ее лицо прекрасным, и братьям стало неловко оттого, что они даже не поинтересовались ее избранником, которого так сурово отверг отец. Возможно, это был совсем неплохой парень!

— Посердится ати немножко и сменит гнев на милость, — предсказал Равиль. — Конечно, сейчас он взорвался из-за Алексея Матвеевича. Но, помяните мое слово, в душе себя же проклинает за свое упрямство в прошлом. Вот родится у вас ребенок, он сразу прибежит посмотреть на внука — в детишках души не чает.

— Он всегда был хороший, а вы своими глупостями доведете его до инфаркту! — твердо выговорила непривычное для нее слово Наджия. — Ну что ты, сынок, надумал?! — Она повернулась к Ахмадше, горестно всплеснула руками. — Зачем ты оброненный кусок с земли поднимаешь, когда тебе чистый на золотом блюде подают?

Всю ночь шумел ветер. Плохо спал в эту ночь Ярулла Низамов, ворочался с боку на бок так, что звенели матрасные пружины, вздыхал, думая о новой невестке-двоемужнице, о горе, которое причинила она Алексею Груздеву.

«Как цепь тяжелая, звено за звеном нижутся огорчения! Эх, Ахмадша! Золотой парень, а вот отбился от дома, от души отцовской оторвался!» Но, осуждая молодых, Ярулла в то же время чувствовал, что не может да и не хочет порвать совсем с любимым сыном.

Очень обидно ему было, когда, присушив его Ахмадшу, Надя Дронова вышла замуж за Груздева. Тут уж сам себя не понимал нефтяник: сватал сыну Энже, и, казалось бы, неожиданное замужество Нади оборачивалось к общему благополучию, но поневоле брала досада на нее, когда он видел, как несчастен Ахмадша. Если уж такая любовь у девушки, что она даже готова была умереть, то зачем же за другого замуж идти? А теперь не меньший протест вызывает у Яруллы ее уход от мужа.

«Если бы кто иной, аллах с ним! Но ведь речь идет об Алексее Груздеве! Можно ли знатного, заслуженного человека на посмешище выставлять?! Ишь ты, временно она за него выскочила! — размышлял Ярулла, прислушиваясь к шуму ночного ветра за стеной. — Видно, не по себе, девка, дерево рубить вздумала, а подсочить-то зря каждый сможет — живи с открытой раной».

Ветер шумит да шумит за стеной, наваливается на оконную раму, пробуя высадить ее плечом. Вдруг что-то зазвенит в трубах отопления, словно горсть монет серебряных прокатится, и сразу режет мысль: дома-то тепло, а каково сейчас ребятам на буровой? Спал бы себе до вахты, уткнувшись в мягкую подушку, но точит, гложет заботушка…

Разбушевался морозный зимний ураган. А снег не идет — гололедица. Ярулла садится в постели, смотрит на окна… За занавесками светят уличные фонари да шевелится зарево далеких и близких факелов. В мороз, когда тихо, факелы горят прямо, словно свечи, а в теплую погоду и в бурю светятся расплывчатыми пятнами. Никак не избавятся промыслы от этого транжирства!

Утром, серый после бессонницы, вышел Ярулла из дому. Пройти к автобусной остановке оказалось не просто: все покрыто коркой тускло отсвечивавшего льда. Ветер так и катил прохожих по улице.

Похожий на бурый парус в тулупе с поднятым воротником, старик Гайфуллин наехал прямо на Низамова. Он возвращался с ночного караула. Следом бежала лохматая собака со вздыбленной от ветра шерстью.

— Вот шумит! — Гайфуллин засмеялся, придержавшись за Яруллу. — Это неспроста. Когда сильно дует буран — умрет богатый старик. Однако я помру. Пора уже, а жалко.

— Жалко, так живи, — не шутя разрешил Ярулла. — Да ты ведь не богатый.

— Но и не бедный! На днях комнату мне дадут. Уже смотрел. Хорошая комната, только от вас уходить неохота.

— Неохота — не уходи!

— Не ушел бы, да стеснять вас не хочу. Женится Ахмадша, куда жену приведет? Сейчас он меня уважает, жалеет, а потом скажет: «Вот навязался, старый козел!»

Гайфуллин покатил дальше в своих подшитых пимах, придерживая полы тулупа, покачиваясь, балансируя, оберегая от падения старые кости, а Ярулла, горбясь и отворачивая лицо от резкого ветра, пошел своим путем, еще больше расстроенный.

День наступал пасмурный. Сквозь голые обледеневшие ветви молодых деревьев, словно воткнутых в тускло отсвечивавшие вдоль тротуаров сугробы, грустно смотрели темные окна домов, покрытых серыми шиферными крышами. Уныло-серым был лес на взгорье, а над ним растекалась уже совсем серая, местами аспидно-черная буранная туча, грозившая обильным снегопадом.

Повсюду блестел гололед, по которому шли машины с желтым мерзлым песком — посыпать улицы.

Ярулла сел в автобус. Ребята его вахты азартно обсуждали «пролазни» Эйзенхауэра в Африке и на Среднем Востоке, судили да рядили о том, как президент де Голь, опираясь на французский парламент, запродал американцам нефтяные месторождения в колониях Франции.

— Я бы всех колонизаторов из Алжира и Марокко поганой метлой вымел, — говорил бурильщик, горячась так, словно де Голь продал американцам Светлогорское месторождение.

Автобус то и дело буксовал на дороге среди обледенелых березовых рощ, сказочно искрившихся в лучах проглянувшего солнца. Там, где солнечные лучи пронизывали ледяной панцирь на стволах и сучьях, деревья горели червонным золотом, на теневой же стороне мерцали голубоватым стеклянным отблеском. Ветер пытался расшевелить это застывшее царство, но лишь скользил по голым сучьям, и только плети плакучих берез раскачивались и, наверно, звенели.

«Скоро этот пагубный гололед будет не страшен людям. А когда окончательно совладаем с природой, то научимся по совести управлять и собой, — думал Ярулла. — Заживет человек, да так, как нам и не снилось. А может быть, и мы, старики, краешком ту жизнь захватим».

Быстро миновала зима, вьюжная, студеная, не очень баловавшая хорошими днями буровиков и операторов на промыслах. Незаметно промелькнула весна, и вот уже лето опять пошло на убыль.

— Везде теперь стали бурить на воде, — с гордостью сказал Ярулла Наджии. — Экономию получили по всей стране в сотни миллионов рублей. А ведь это только начало. И какие скорости бурения даем! Прямо коммунистические скорости!

Наджия в ответ на рассуждения мужа молча кивала головой.

— Правда, экономия колоссальная! — подчеркнул Ярулла, привыкший к молчанию своей собеседницы, когда затрагивались серьезные вопросы.

Но за последнее время что-то стронулось и в сознании Наджии. Все чаще она начинала интересоваться далекой от нее общественной жизнью, стала появляться в клубе. Однажды Ярулла увидел ее на вечере, устроенном приехавшими из Казани поэтами и писателями. Его поразило, с каким вниманием и даже воодушевлением Наджия, окостеневшая в своих привычках, малограмотная женщина, слушала стихи. И не только слушала, но тихонько шевелила губами, то ли силясь понять, отчего такими звонкими становятся вдруг самые простые слова, то ли хотела их запомнить.

Принесли почту.

Ярулла сел у окна, держа газету в далеко вытянутых руках. Солнце сразу запустило золотую лапу в его еще густые вихры, простеганные нитями седины, помогая глазам, освещало газетную полосу. Не то чтобы молодился он, а просто не мог собраться сходить в поликлинику — обзавестись очками. Пора уже!.. Вот и руки не те, что прежде: сильные в запястье, широкие, с крепкими пальцами, а кожа на них отчего-то съежилась, сморщилась, и сразу видно: старик. Глаза, нацеленные на россыпь газетных букв, сейчас веселы. Еще бы: пишут о том, как увеличилась проходка без постоянной возни с глиной, добром вспоминают имя бурового мастера Яруллы Низамова! Не забыли и о трудностях, которые ему пришлось преодолеть. Все правильно, именно об этом он и говорил Наджии.