Антонина Коптяева - Том 5. Дар земли

Бережно свернув и спрятав газету, Низамов прошелся по чисто прибранным комнатам, поглядел на жену, занятую шитьем.

«И она немало потрудилась, чтобы ты мог работать с полной отдачей сил, не щадила себя, — мелькнуло в его уме, — но очень уж простовата как человек, поговорить с ней не о чем. А может быть, это потому, что вечно сидит дома, занята только нудными домашними делами, заботами. Каждый день одно и то же. Откуда появятся интересные мысли? Посади тебя на кухню, и ты такой же будешь. Однако чего ты придираешься к ней, старик? Если бы столько делала для тебя и твоих детей любая родственница — благодарен бы был. А тут жена, самое верное и, казалось бы, близкое существо. Все вычищено, выстирано, приготовлено ее руками. Четверых детей выходила, вырастила. Но… но в этом ли весь смысл семейной жизни? Радости-то у него настоящей не было. И в молодости никогда не возникало желания приласкать жену, пошутить с ней, посмеяться, а теперь их супружеские отношения вовсе потеряли для него интерес: то устал, то раздражен. И ребенка теперь не ждать. Да чего уж там! Одно слово, старость, хотя и преждевременная! И оттого скучно дома… Помириться бы с Ахмадшой, да не пристало идти на поклон к мальчишке».

Кстати, пришла Хаят со своим первенцем на руках, завернутым в красное плюшевое одеяльца. Прибежала Минсулу. Сразу стало шумно, как в недавние времена, когда вся семья бывала в сборе.

— Он уже улыбается! — хвалилась Хаят, развертывая ребенка на родительской постели.

— Ну уж! — Наджия тоже повеселела. — Рано ему улыбаться.

— Честное слово! — уверяла Хаят, высвобождая крохотные ручонки сына из пеленок. — Мокрый-то какой! По уши! — укоризненно-ласково ворковала она.

— Вот это он умеет! — сказала Наджия, смеясь.

— Он все умеет! Смотрите, как держит соску! — Ребенок в это время нечаянно выдернул пустышку, улыбнулся, будто для того, чтобы доказать правоту матери, и стал бестолково затискивать в ротик вместе с кулаком перевернувшуюся соску. — Видите! Видите! — настаивала на своем Хаят, поправила пустышку и, расцветая от гордости, посмотрела на сестру и родителей. — Дома он спит неспеленатый. Мы его будем свободно растить, без всяких притеснений.

Минсулу склонилась над племянником, обронив с плеча тяжелую косу, хотела взять его на руки.

— Нет, нет! — ревниво запротестовала Хаят. — У него еще головка плохо держится, а ты не умеешь обращаться с маленькими!

— Ох, горе мое! — шутливо посетовала Наджия, в свою очередь любуясь на диво повзрослевшей дочкой.

А отец, глядя на Минсулу, с особенной остротой понял, как обидно ей слышать такие слова от младшей сестренки. Ведь хороша она, умна, трудолюбива, а семейного счастья лишена…

— С тобой-то я нянчилась! — сказала Минсулу в самом деле с обидой и завистью. — Думаешь, ты была крепче этого лягушонка?

— Ой, какая ты злая! — вспылила Хаят.

Не дослушав пререкания дочерей, Ярулла взял кепку и вышел на улицу: вдруг тошно ему стало сидеть дома. Постоял во дворе, людном в выходной день, и, не зная, куда себя девать, зашагал к автобусному вокзалу: потянуло на промысел, туда, где впервые пришла идея бурить на воде.

Автобус катил среди полей, уже покрытых кое-где нежной и яркой зеленью озимых. И жатва шумела в полях… Казалось, никогда еще не было такого обильного урожая. Часто нынче лили дожди, громыхали, ослепительно сверкали грозы, и солнце грело изо всех сил. Дружно трудилась природа, помогая людям, занятым в сельском хозяйстве. У нефтяников дела тоже шли в гору. Особенно широко разворачивались они в Камске, у Груздева и Дронова. Радовался этому знатный буровой мастер, только слухи об Ахмадше бередили душу печалью: не спешил сын пойти с ним на мировую.

Растет теперь малыш у Хаят… Ярулла прикрыл глаза, ощутив, как гулко, бросая в пот и слабость, забилось сердце. Таким же был когда-то Ахмадша и очень любил купаться. Но ванночки тогда у Низамовых не имелось, и Ярулле приходилось держать ребенка на ладонях, чтобы он не захлебнулся в деревянной шайке. А когда Ахмадша научился сидеть, смеяться и ударять по воде ручонками, купание его превратилось в настоящее удовольствие для всей семьи.

Вот и Исмагилово. Высоко поднялись ажурные мачты телеантенн, у весело светлевших каменных домиков.

Выйдя из автобуса, Ярулла огляделся и неторопливо пошел, но не к диспетчерскому пункту, а к нагорью. Рядом с асфальтированным шоссе тянулся проселок, размятый тракторами. В березовой роще между деревьями явственно блестели на солнце нити паутины — предвестники погожей осени. Густая, нескошенная трава, вымахавшая на полянах и опушках, легко колыхалась, рассыпая по ветру созревшие семена. Прозрачен свежий воздух, и небо с редкими белыми облачками, пронизанными солнечным светом, распахнуто, словно весной. Земля радовалась урожаю, как молодая мать своему первенцу. Ярулла, свернув с шоссе, шагал по лесной дороге, смотрел на могучие дубы, на березы, но видел то отчужденное лицо Ахмадши, то бледную Минсулу, и кололи сердце запросто сказанные, но жестокие слова Хаят: «Ты не умеешь обращаться с маленькими!»

Такая же дивная погода стояла в тот выходной день в Камске. Предосенняя короткая теплынь околдовала округу, и почти все население хлынуло на берег реки, в леса и на озера.

А Надя работала. Рано утром, расставаясь с Ахмадшой, она сказала тихонько:

— Мой дорогой муж! Я хочу приобрести… — Она помедлила, шаловливо поправив, вернее взлохматив, его прическу. — Ты ничего не имеешь против?

— Все, что ты хочешь! — Он обнял ее, долгим взглядом любовно посмотрел ей в лицо, словно они расставались на целый месяц.

— Я хочу ма-аленького мальчика, и чтобы он походил на тебя, но назовем мы его А-ле-ша.

Ахмадша рассмеялся, ошалев от радости, подхватил ее на руки и начал целовать, приговаривая:

— За будущего мальчика, за тебя, за нашу любовь, за Алешу! Хорошо, пусть будет Алеша. За то, что он спас тебя, за то, что вернул мне мою жизнь и радость.

Надя с трудом вставила между всех этих «за»:

— Ты сумасшедший! Разве можно теперь так обращаться со мной? Ты должен беречь меня, как драгоценность, а не душить и не подбрасывать.

— Хорошо, но на руки-то можно брать?

— Сколько душе угодно! — весело согласилась Надя, а он вдруг задумался, и все мальчишеское озорное исчезло в нем. — О чем ты думаешь? — обеспокоенно, требовательно и чуточку капризно спросила она.

Ахмадша взглянул на нее очень серьезно, но и с неожиданной печалью:

— Неужели у нас будет ребенок? Как много это значит!..

— Ты вспомнил о Ярулле Низамовиче?

— Да.

— Он был хорошим отцом?

— Необыкновенным! Он так любил нас…

— Пока ему не пришла в голову идея женить тебя на Энже?..

— Эта идея пришла к нему не вдруг, я же говорил тебе…

— Я помню. — Надя крепче обняла мужа, прильнула щекой к его лицу. — Давай помиримся с ним.

— Сегодня же съезжу в Светлогорск, — с готовностью сказал Ахмадша, и радуясь и тревожась.

Когда он взбегал по лестнице родного дома, все казалось ему прекрасным. Он был счастлив безмерно.

Наджия в столовой перебирала гречневую крупу. Занимаясь этим не очень-то увлекательным делом, она в раздумье беззвучно шевелила губами, хотя уже привыкла разговаривать сама с собой вслух.

Чтобы развлечься, она с давних пор повторяла мысленно историю о некрасивой, но доброй и умной девушке, которую никто не любил, пока не появился человек, рассмотревший под ее грубой внешностью большую, чуткую душу. А потом Наджия стала воображать, будто эта девушка она, и не только добрая, но и красивая, и Ярулла женился на ней не по решению родителей, а потому, что полюбил ее. Так она переиначила для себя всю историю своего замужества и иногда до того увлекалась мечтой, что вздрагивала, увидев в зеркале идущую ей навстречу грузную пожилую женщину с мохнатой родинкой на щеке. Наджия ненавидела эту родинку, которая напоминала ей о том, что до свадьбы Ярулла не знал ее в лицо. Где-то в городах, говорят, выводят бородавки, но разве могла она на старости лет заботиться о собственной наружности? Все осмеяли бы ее. И однако же теперь, когда дети стали взрослыми и забот по дому поубавилось, Наджия больше внимания стала уделять нарядам и тщательнее принялась укладывать свои еще роскошные косы. Но именно этот появившийся интерес к своей внешности вдруг помог ей сделать страшное открытие: Ярулла не замечал никаких перемен ни в платьях, ни в прическе жены. То ли он привык не замечать её скромной особы, то ли стыдился женского запоздалого тщеславия, выразившегося в робкой претензии нравиться ему, но одно стало совершенно ясно: он был героем ее затаенной мечты, но никогда не любил ее. Так, прожив до старости в кругу большой, как будто бы дружной семьи, стареющая женщина ощутила невыносимый холод одиночества.