На земле московской - Вера Алексеевна Щербакова

А вот и местный музей, расположенный в самом красивом каменном двухэтажном особняке, облицованном изразцовыми плитами. Рядом с ним, тоже в два этажа, школа. До революции тут размещался трактир с разными отделениями для всех сословий, где Алексей Иванович Ермолов — Катин дед — молодой портной пивал чаи в компании своих заказчиков.

От центра свернули на Калязинскую, посмотреть на старый бабкин дом. Калязинская улица никогда не была вымощена, и в распутицу по ней невозможно было пройти. Пешеходов спасали тротуары у палисадников, с которых месиво грязи сметали метлами. Машина сразу стала нырять на ухабах.

Бывший дом Аграфены Егоровны в глубине огорода, с грядками по обе стороны крыльца, совсем потонул в зелени двух высоченных лип.

На грядках по-прежнему росли морковь, помидоры, горох в частоколе прутьев, что сажала и бабушка для своих внуков. Не хватало лишь чучела с растопыренными руками в мужском рваном пиджаке.

Катя не сказала бабушке, что проехали мимо ее старого жилища, где им с братом всегда был готов и стол и кров.

Развернувшись, выехали вновь на Московскую по другую сторону площади.

Закрываясь от солнца ладошкой, щуря близорукие глаза, Валентина Степановна выбежала гостям навстречу.

— Вот радость-то нечаянная! Голубчики вы мои… И Наденьку привезли. Ну, беги, беги, повидайся со своими бывшими подружками. Аграфена Егоровна, здравствуй! Жива ли, матушка?..

Старушку высадили из машины и под руки ввели в дом по намытым ступеням ветхого крыльца.

Она всплакнула, когда обшарила и узнала старинное деревянное кресло с подлокотниками, в которое ее усадили.

— Ни згинки не вижу, Степановна, совсем я слепенькая. А как хочется на тебя посмотреть, на дом… Ладишь ли с соседями-то? Ничего люди попались?

— Ничего, муж с женой бездетные. Да знаешь, чай… Я вас сведу к ним, ключи мне оставляют.

— Приехала к Алексею Ивановичу на могилку поклониться, заждался он меня…

— Э-э-э, все там будем, — отмахнулась Валентина Степановна, собирая на стол. — Знай живи, пока живется, ничей век ты не заедаешь.

— Вот и Катя с Андрюшей мне так говорят… Ой, кто это? — испугалась бабка, когда что-то живое вскочило ей на колени, — никак Додон?

Красавец, полосатый, как тигр, кот Додон бесцеремонно устроился на старушкиных коленях, ласково мурлыча.

Аграфена Егоровна принялась гладить его лоснящуюся шерстку своими старческими морщинистыми руками.

Оставив старушек вдвоем, Катя вышла на улицу поздороваться с садом.

На свою бывшую половину она проникла, как бывало, через узенькую покрашенную охрой калиточку. Калитка была старая милая знакомая, сработанная руками Славы из прочных досок с самодельной железной скобочкой. Он мастерил ее, не скупясь на гвозди и не жалея труда, распевая во все горло. Слава любил петь, когда работал молотком или рубанком, а бабушка, выглядывая через стекло, от умиления качала головой.

«Работничек ты мой!..»

Вон то самое кухонное окно с неплотно закрытой форточкой. Катя смотрела на него и ясно, до щемящей боли в груди, вдруг увидела моложавую бабушку, а чуть поодаль Славу с продолговатым, нежного румянца лицом… Неужели все это когда-то происходило здесь и уже никогда больше не повторится? Брата нет среди живых, а бабушка слепа и немощна. Сейчас трудно поверить, что в войну бабка сама косила для Буренки, а они с Ниной перевозили сено на тележке, — одна впереди, другая — сзади.

Нина теперь не просто Полякова, а Полякова-Седова, так представляют вдову на всех официальных мероприятиях, в пионерских дружинах имени мужа-героя.

Ее затаенная мечта — побывать на родной могиле, о которой она раньше робела сказать даже подруге, — до того она представлялась невыполнимой, — вот-вот сбудется. И скоро в ногах Данилы Михайловича Седова, русского солдата и офицера, вечно будет лежать горсть родной земли с улицы его имени!

Сад стоял в безмолвии — ни ветерка, ни дуновения, — изнемогая от тяжести плодов, нижние ветки едва держались на подставках.

«Творческого инвентаря» брата, стола и скамейки, не было, а на их месте торчал низенький шалашик из прутьев.

Светелка наверху пустовала: в ней не жили. Обои на стенах сохранялись все те же: серые в голубую выцветшую полоску. И потолок тот же, расписанный Славой витиеватыми мазками, что должно было означать радугу.

Андрей поднялся следом за женой, тихонько обнял ее за плечи. Не произнося ни слова, они постояли у раскрытого окна, глядя на городок с приземистыми, украшенными резными петухами и вертушками, крышами. Этот вид, наверно, не раз грезился больному Славе в госпитале.

Медленно садилось солнце за городком. Червонным золотом оно пламенело в окнах, которые еще помнили светомаскировку военных лет, бумажные кресты от взрывных волн. Сейчас они доверчиво и открыто глядели на мир, полный привычных запахов молодого сена в скирдах по огородам и благостных звуков вдалеке идущего из поля стада, тонких голосов и смеха детей.

На улице, прячась за мощные стволы лип, много повидавших на своем веку, белобрысые, загорелые ребятишки играли в салочки. Они были потомками тех живых и павших с оружием в руках, что подарили им этот прекрасный край земли московской!