Верховья - Валентин Арсеньевич Николаев

свою ночную выходку. Напротив, все уже казалось теперь далеким и мелким. К обеду рассчитывал он быть в Мантурове, закупить продукты, заправить двигатель и плыть дальше. Он почти не сомневался, что пошлют за плотом. «Директор сплавной конторы старый знакомый, почти друг, — раздумывал он, — должен мне дать для буксировки плот. Конечно, спросит документы, командировку... Скажу, ветром сдуло, в реку улетели... Поверит: я ему никогда не врал. Потом, конечно, узнает. Все узнают. Но там уж будет другое... Авария может случиться, плот разорву или корпус пробью... Это хуже, тут уж мне оправдания не найти... Ладно, будь что будет — одна голова в ответе!..»

Иногда он думал о Семене, старался угадать, сразу теперь отвалит он в Тюмень или повременит, дождется его. Вспоминалось, как предусмотрительно выбросил ночью дрова, чтобы накинуться на команду, послать всех за дровами на берег. Сейчас казалось ему смешно, что выбросил-то последние поленья: мог бы сунуть в печь. Но все вышло быстрее и проще. Когда сонные они выпрыгнули на причал, Стрежнев дал на ночной реке широкий круг, включил прожектор, ослепил их всех там на пустом причале, выискал прожектором на берегу подходящее место, подошел туда в темноте и бережно снес на голую холодную луговину все вещи команды. Крикнул им, чтоб забирали все, шли в затон, а сам развернулся и с и облегчением двинул по реке вверх.

Примерно через час он пристал к берегу, поискал дров, заново растопил печь.

На восходе солнца он проплыл мимо Макарьева, опять видел с реки монастырь, березы, грачей... Судов у берега уже не было. Он вспомнил, как встретился здесь тогда, очень давно, с Анной и представил, увидел ее дома, как ждет она его теперь со дня на день, а он... Стрежнев не стал приставать в Макарьеве, а пошел прямо до Мантурова. Теперь все у него получалось согласно, хорошо: в Мантурове лишнему катеру обрадовались, сразу, как он и думал, послали за плотом в самые верховья, не спросили ни о документах, ни о командировке. И Стрежнев, боясь разоблачения и чтобы не передумали, сразу отвалил.

Он плыл весь день. Все чаще встречались катера, плоты, баржи... Кое-кого он узнавал, махал из рубки, но не сбавлял хода. Река становилась все быстрее и уже, все величественнее и смелее подходили к самой воде сосны. В одном месте заметил Стрежнев притычи спрятанных в кустарнике вентерей: кто-то браконьерил. Он сбавил ход, проверил два вентеря — попались щука и язь — наскоро поставил вариться уху, взял в рубку кружку с чаем и снова дал полный ход.

Скрылось за рекой, лесом солнце, тень от правого берега пала до середины реки, умиротворение нисходило на леса и воду, а ему было все мало дня. Впереди была ночь, и он знал, что не выдержит этой ночи без сна, но «потом, потом», — говорил он себе, и катер его летел навстречу раскрывающимся берегам. Он так ненасытно рвался вперед потому, что выстраданное нынешнее плаванье не приносило ему пока той знакомой до ликования радости, былого насыщения жизнью: что-то сдвинулось нынче в его душевном равновесии, он не хотел верить, что это навсегда, надеялся, что пройдет, стоит только забраться в самые верховья.

Река жила обычной навигационной жизнью, и все работавшие на ней люди были уже невидимо связаны меж собой многими нитями общего большого дела. Захлестывали эти нити постепенно и Стрежнева, но он их пока не ощущал: был занят собой. Он не знал, что мантуровский диспетчер давно уже позвонил на верховое плотбище, сообщая, что идет к ним на подмогу «девятка» с опытным капитаном... И там уже высчитывали время, кубометры, погоду — там с нетерпением ждали его, мысленно уже любили, как легко доставшуюся нечаянную подмогу... Но ничего не знали ни о его жизни, ни о его нынешней весне.

Девять лет назад известный советский прозаик Борис Бедный в предисловии к книге Валентина Николаева «Солнышко — всем» (М., Современник, 1976) представил его читателю как молодого автора. А было В. Николаеву в ту пору тридцать восемь лет. По-житейски — вроде бы уже и не молодость, зрелость, а по-писательски? Дело отнюдь не в количественно-возрастных признаках, однако не могу не вспомнить один примечательный факт литературной жизни прошлого столетия.

В 1862 году двадцатидвухлетний Писарев в статье «Базаров» обращался к сорокачетырехлетнему Тургеневу как к «старику», как к писателю, который принадлежит ушедшей эпохе. Не забывая об известной склонности критика к некоторым гиперболизациям, заметим все же, что к тому времени уже были написаны «Записки охотника», «Рудин», «Дворянское гнездо», «Накануне», «Отцы и дети»... Впрочем, и новая эпоха заявила о себе в 60-е годы со всей суровой непреложностью.

ХХ век также дает основания говорить о том, что периоды глобальных общественных потрясений способствуют раннему возмужанию талантов. Маяковский, Шолохов, Фурманов, Фадеев — как молоды они были! — писатели, стоявшие у истоков новой русской литературы — литературы советской! Наше относительно стабильное время, видимо, объективно располагает к неторопливому взрослению души, к замедленному становлению творческой личности, которая не спешит заявить себя в печатном слове. Хорошо это или плохо? Скорее всего, вопрос неправомерен. Так есть, и с фактом этим, volens nolens, но приходится считаться.

Вписывается ли наш автор, Валентин Николаев, в общую картину нынешней литературной ситуации? Бесспорно, да. Но не только потому, что он — законное дитя своего времени, но и потому, что его индивидуальные качества оказались в согласии, в ладу с основным ритмом сегодняшней жизни. Спору нет, жизнь наша напряженна и драматична (только угроза ядерной войны чего стоит!), но все же, все же она оставляет время не только для действия, но и для предваряющего его раздумья, для рефлексии, для анализа, и анализа неторопливого, вдумчивого, глубинного...

По характеру своего творческого дарования, да и по своему бытовому характеру, Валентин Николаев — аналитик, причем аналитик не абстрактный, а, если так можно сказать, практического склада. Попробую объяснить свою мысль, для чего позволю себе углубиться в прошлое почти двадцатилетней давности. Именно на то время пришлось наше знакомство с Николаевым. Помню, как впервые увидела его в шумных коридорах Литературного института. Основательный, задумчивый, немногословный, он — среди веселой, молодой и зачастую легкомысленной литинститутской братии — производил впечатление едва ли не случайного гостя. И не по возрасту, а по той разнице во взгляде, в голосе, что выдавала в Николаеве человека