Юрий Черняков - Анклав

Услышав вскрик жены: «Машиной? Как… какая машина?» — он выглянул в коридор. Держа трубку возле уха, Елена стояла к нему спиной — в халате, с мокрыми волосами, — что-то записывала, кивая и всхлипывая.

— Что?.. Что случилось?

Она обернулась, и он увидел: от Елены осталась только Ира со школьной фотографии — приоткрытый припухлый рот и огромные от беспомощности глаза. И тут же наступила тьма, из которой всплыло другое лицо жены — резко постаревшее, с трещинами морщин вокруг глаз, будто в стекле вокруг пулевых отверстий, и с бесцветными шевелящимися губами…

Ее голос доносился до него словно сквозь толщу воды, он не различал слов. Она теребила, трясла, била его по щекам, а когда он всхлипнул и прижался лицом к ее груди, обняла и стала гладить по голове.

Он постепенно приходил в себя, чувствуя тепло ее слез и запах валокордина.

— Что… что с Ирой? — тихо спросил он.

— Иру сбила машина! — всхлипнула она. — Ты меня слышишь? — Она показала ему блокнот. — Вот адрес больницы в Сокольниках… Оттуда только что позвонили.

— И? И… что? — Он замер, боясь услышать ответ.

— Саша, я ничего не знаю…

И заплакала, заревела по-бабьи. Он не подозревал, что она способна так плакать.

— Так… надо туда срочно ехать… — забормотал он и, опершись одной рукой о стену, другой о ее плечо, стал подниматься с пола.

Мотаясь из комнаты в комнату, он бестолково искал одежду, очки, членский билет, нитроглицерин…

— Дай, я сама…

Обернувшись, он увидел Елену — уже одетую, собранную, с сухими глазами и без макияжа. Не глядя на него, она быстро все нашла, сунула ему под нос, помогла одеться. И уже на улице остановила частника, выскочив на дорогу.

Вдруг пошел густой, сырой снег. Дворники на ветровом стекле метались, рубя направо, налево и прокладывая дорогу сквозь полчища снежинок. После каждого взмаха на ветровом стекле появлялись длинные, размазанные огни встречных фар и светофоров, но они тут же поглощались белыми ордами, готовыми умереть, но остановить машину.

Наконец, они влились в нескончаемый поток машин на Садовом, а возле Черногрязской надолго встали в пробке. Почти одновременно перестал идти снег.

Водитель, молодой парень в кожанке, заглушил мотор и выругался: «Ну как знал! Наверняка ДТП. Каждый раз так: нажрутся где-нибудь на стороне, а потом домой спешат, к семейному столу…»

Колотов хотел выбраться, чтобы посмотреть, где они, но смог лишь немного приоткрыть дверцу — совсем рядом стоял старенький «Москвич». Приподнявшись, он выглянул из салона. Сумерки быстро сгущались, огни реклам скользили, переливаясь, по крышам стоящих вплотную друг к другу машин. Раздавались нетерпеливые гудки, где-то рядом завывала сирена «скорой». Возможно, там умирал человек, и бессильный вой, обращенный к низкому серому небу, — последнее, что он слышит в этой жизни.

— Что там? — спросила Елена.

— Отсюда не выбраться, — сказал Колотов. — Я же говорил: лучше в метро.

— Ты всегда все правильно говоришь! — вспылила Елена. — И вчера, когда влез в наш разговор, ты тоже все верно сказал!

Он сначала не понял, о каком разговоре идет речь, потом вспомнил. Ира собиралась навестить 31 декабря заболевшую школьную подругу, но Елена была против: а кто мне поможет готовить? Ира по обыкновению стала искать защиты у отца, и он сказал: пусть сходит, это рядом, заодно зайдет в магазин…

— Послушайте, это надолго? — спросила Елена у водителя. — Нам только что звонили из больницы, наша девочка попала под машину, и мы даже не знаем, что с ней… — Она всхлипнула. — Мы не можем столько ждать, понимаете?

Водитель пожал плечами.

— Сам спешу. Вы же видите, что творится: гололедица, а чистить дороги, как всегда, некому.

— Я тут с ума сойду! — Елена оттолкнула руку мужа, попыталась открыть дверь, но та уперлась в стоящую рядом иномарку с тонированными стеклами. Выпустите меня!

Стекло иномарки опустилось с легким жужжанием, оттуда донеслась музыка, потом выглянул молодой небритый брюнет.

— Ай, такая девушка, зачем ее обижать, не надо плакать, иди сюда, у нас тепло, мы защитим, согреем…

— Отвали, урод! — крикнул ему водитель.

Из иномарки стали угрожать, изобразили попытку выбраться из машины, но Елена захлопнула дверцу и закрыла глаза, откинув голову на сиденье.

— Успокойся… — Колотов обнял жену за плечи. — Жаль, ты не успела спросить номер телефона больницы.

— Я сама ничего не соображала… Как увидела тебя, сама чуть не грохнулась.

Он прижал жену к себе и закрыл глаза. Значит, это был обморок? Стоило увидеть лицо жены, услышать интонацию ее вопроса про машину, как инстинкт самосохранения отключил сознание и не дал воображению дорисовать раздавленное тело дочери под колесами грузовика.

Впервые он потерял сознание давней зимой, лет десять назад, когда возвращался из командировки в Волгоград с температурой под сорок. В те дни со всего мира на Россию обрушились вирусы гриппа и снегопады, больницы были переполнены, дороги замело, и только Москва еще не отменяла рейсы — там успевали расчищать взлетные полосы. Он с трудом добрался до заваленного снегом аэропорта Волгограда и увидел толпы пассажиров, осаждавших кассы.

Кружилась голова, его шатало и тошнило. А народ все прибывал, и все желали одного: улететь в Москву. Чтобы не затоптали, он забился в самый дальний угол и сел на корточки. Начался бред, в голову лезла всякая чертовщина, а когда приходил в себя, было, как и сейчас, ощущение полной беспомощности и равнодушия к происходящему: будь, что будет.

Он очнулся, когда кто-то тронул его за плечо. С трудом открыл слипшиеся веки. Над ним склонились мужчина и девушка в форменных летных шинелях.

«Вам куда лететь?»

«В Москву…» — пробормотал он и сам еле услышал свой голос.

«Мы можем вас захватить, — сказал мужчина. — Скоро летим, у нас есть забронированное место. Давайте ваш паспорт, денег не надо. И ни о чем не беспокойтесь».

Колотов покорно отдал им паспорт и командировочное удостоверение. Почему выбрали именно его, хотя в зале было полно женщин с плачущими детьми, — этим вопросом он задался уже в Москве. Ему было тогда так плохо, что хотелось одного: чтобы все оставили его в покое. И когда они отошли, он снова впал в забытье.

Девушка через какое-то время вернулась, помогла ему подняться, довела до трапа самолета, где его подхватили другие.

Он даже не запомнил их лиц. Запомнил только нестерпимую, саднящую боль в ушах, сопровождавшую его до самого Внукова. Стюардессы давали ему таблетки, поили чаем. А когда прилетели в Москву, одна из них поймала такси и назвала его адрес…

Ангелы, больше некому, спустились с небес, чтобы спасти и сохранить. Да еще отнесли домой на своих крыльях.

— Молись, — тихо сказал он жене. Наткнувшись на ее недоумевающий взгляд, еще раз повторил: — Молись за нашу девочку. — И закрыл глаза, пытаясь вспомнить хоть какую-нибудь молитву.

«Вдруг Он есть? Тогда как бы Его уговорить… Пусть послушает меня, убежденного безбожника. Молитв я не знаю, но разве нельзя Его попросить просто, по-человечески? Например, избавь меня, Господи, от неизвестности, а с тем, что станет известно, я сам как-нибудь справлюсь… Моей верой всегда было искреннее убеждение, что Его нет. Но сейчас было бы лучше, чтобы Он был. Тогда можно переиграть то, что уже случилось… Ведь именно для этого Его придумали, не так ли? И, возможно, эта пробка — данное Им мне время, последний мой шанс прозреть? И обратиться в веру? Да Бога ради! Я только за! Лишь бы моя девочка была жива… Хотя нет, вспомнил, запала как-то в память молитва Франциска Ассизского, Маша Чуднова ее читала у камина, а я, помнится, просил повторить: „Побуди во мне стремление не к тому, чтобы меня утешали, но чтобы я утешал. Не к тому, чтобы меня понимали, но чтобы я понимал. Не к тому, чтобы меня любили, но чтобы я любил. Ибо тот, кто дает, — получает, кто прощает другим — тот прощен будет“.

Вот пусть Он подаст мне пример великодушия и простит меня за мою дерзость, тогда я прощу Ему за дочь…

И еще где-то слышал: „Господи, как велик Твой океан, и как мала моя лодка, на которой я дерзнул его переплыть…“ Вот именно что мала. Но не Божье это дело — пользоваться моей малостью и беззащитностью! Конечно, я по глупости дерзнул переписать Его историю и легко отделаюсь, если Он просто заберет мою жизнь… Но не означает ли это одновременно, что я все-таки что-то там нащупал и потому Он на меня разгневался?

Я согласен: это гордыня, которую Он терпеть не может. И поэтому Он избрал для меня такую казнь — пережить своего ребенка. А я с благодарностью приму из Его рук нескончаемую агонию доживания в немоте и беспамятстве, я забуду все, что знаю и умею, и что дерзнул о Нем помыслить, пусть только вернет мою девочку… Ему — Его, кесарю — кесарево, а мне — ее! И пусть забирает у меня что захочет. Да, я тварь раздавленная, я права не имею, но если Он откажет мне в такой милости, а для Себя в такой малости, то…»