Карин Ламбер - Дом, куда мужчинам вход воспрещен

Он даже не знает, что она живет в этом доме необычных женщин. Она никогда не пыталась ему ответить. Что написать ему? Упрекать? Рассказать о своем безмерном горе? К чему? Если он бежал, значит, не мог иначе. С годами она поняла его, хотя так и не смогла простить ему трусость.

С ним и только с ним она хотела жить, иметь детей. Все было так прекрасно. А он дал мощного пинка их счастью. Счастье – это редкость. Бывает, что оно проходит, не всегда задерживается.

В те вечера, когда приходят открытки, ей снова отчаянно не хватает Франсуа. Тогда она закутывается в одеяло, крепко стискивает его на груди и прижимается животом к кровати, вцепившись в матрас, как в спасательный круг.

Франсуа ушел, и она знает, что он не вернется. Никакие ножницы и ниточки, приметы и суеверия тут не помогут. Но она твердо верит, что любить можно только раз, – любить по-настоящему, до безумия, с распахнутым сердцем. Что второй раз будет омрачен сдержанностью, опаской, самозащитой. Слишком близко? Слишком далеко? Нет такой рулетки, чтобы отмерить правильную дистанцию с тем, кого любишь.

Однако жить в доме без мужчин, утешать Лин на йоге и Тристанов в бассейне, стоять в позе дерева, пить чай с подругами, закрывать глаза, когда тебя волнует мужчина, – полно, выход ли это? А как у других? Они тоже дают слабину? Ей вспоминается мужской голос в хаммаме: «Это сказочно – желание изо дня в день… Мне отрадна мысль, что я проживу всю жизнь с женщиной, которую я выбрал и которая сказала мне “да”». А что, если Жюльетта права? «Любовь – это мед». Порой ей хочется выбросить все открытки от Франсуа в мусорное ведро.

Но как поставить крест на мужчине своей жизни? Учебника на эту тему в книжном магазине она не нашла.

Они пришли на концерт с опозданием. Жюльетта умирала от желания нырнуть под одеяло и уснуть, чтобы забыть свои бесперспективные свидания. У Макса привалило работы, он не поднимал головы до последней минуты, а когда она попыталась отказаться, и слушать не захотел.

– Обычно тебе только дай повод повеселиться. Не идти же мне одному. И потом, группа Push Up в New Morning[72] – от такого не отказываются.

– Холодно, – заныла Жюльетта, пряча нос в высокий воротник свитера.

– Вот именно! Потанцуем, разогреемся, все лучше, чем надевать ночной колпак в восемь вечера.

Макс ее опора, она не может ему ни в чем отказать.

– Ладно, ладно. Иду.

Зал затерян на безликой улочке, но Жюльетта любит это место, явно вдохновленное нью-йоркскими джаз-клубами. Маленький зальчик смахивает на недостроенный ангар, а между тем выступают в нем великие. Сюда можно прийти с закрытыми глазами, тебя всегда ожидает приятный сюрприз.

На красных стенах коридора развешены афиши легендарных концертов и черно-белые фотографии Сиднея Беше, Лайонела Хэмптона, Джона Колтрейна[73] и других виртуозов. Интерьер слегка обшарпанный, и места маловато, но от этого музыканты и публика только ближе. Когда атмосфера разогревается на несколько градусов, стулья сдвигают к стенам и танцуют.

Обычно Жюльетта здесь счастлива. Сегодня, взобравшись на высокий табурет, она рассеянно озирается. Взгляд ее задерживается на мужской фигуре, которая кажется ей знакомой. Здоровенный, в поношенных брюках, толстом свитере с высоким воротником и потрескавшейся в проймах кожаной куртке.

– Хочешь что-нибудь выпить? – спрашивает Макс.

– Как ты думаешь, тут есть грог? – отзывается Жюльетта, не глядя на него.

Она наклоняется вправо-влево на табурете. Когда мужчина двигается, ей видна только половина вышедшей на сцену группы. Его широкие плечи привлекли ее внимание. Сложен как грузчик, такому бы рояли перевозить.

– Что ты делаешь? Ты упадешь.

Грузчик оборачивается. Его взгляд, очень ласковый, не вяжется со статью гиганта.

Она накрывает ладонью руку Макса.

– Что с тобой? Видок у тебя еще тот.

– Странно, я точно знаю этого парня, вон там, но не могу вспомнить, где его видела.

Макс усмехается:

– Ну вот, теперь у тебя начались видения. Это горячка.

Я уверена, что мы где-то встречались.

– Пойдем поближе, сейчас начнется.

На сцене располагается разномастное племя – семь музыкантов и певцов. Один из них берет микрофон:

– Сейчас мы расскажем вам день человека из народа. Сидя у телевизора, он думает обо всех выборах, повлиявших на его жизнь, его надежды, его негодования… Мистер Куинси Браун!

Перебор гитарных струн, поперечная флейта, разухабистый синтезатор, ласкающий голос певца, исполняющего соул, и энергия группы сметают последние колебания Жюльетты. Она слезает с табурета и начинает раскачиваться на месте в такт музыке.

– Очень красивые! – говорит грузчик, глядя на ботиночки Жюльетты, замшевые, цвета сливы, зашнурованные красными атласными ленточками.

Фетишист женских ножек?

– Спасибо! Я выписала их из Лондона. Лимитированная линия – их выпущено только несколько пар.

– Редкие и танцевальные.

– Не могу устоять, мне так нравится их музыка.

– Сильно играют.

Ага, понятно, я вспомнила, где его видела.

– Скажите… не у вас ли случайно мои туфли?

Грузчик улыбается:

– Возможно.

– А… как вы думаете, они готовы?

– У вас есть номер квитанции?

– Э-э… с собой нет, но…

– Тогда зайдите в мастерскую.

– Значит, это вы мой сапожник? Обувная мастерская на улице Труа-Фрер, «Ахиллесова пята».

Он склоняется почти до пола:

– Жан, ваш сапожник, у ваших ног.

Сапожник, любящий Push Up. Вау!

У них завязывается разговор о Куинси Брауне, о его метафизических вопросах, о фильме, который мог бы рассказать его жизнь, об этой музыке, легко лавирующей между соулом, роком и фанком, о New Morning, куда оба ходят часто, но ни разу здесь не пересеклись.

Макс, прислонившись к стене, наблюдает за своей подругой, которая, улыбаясь, отвечает великану со стаканом в руке. Потом подходит к ним:

– Я, пожалуй, пойду. Устал. Еще успею на последнее метро.

Почему он уходит?

– «Последнее метро», как я люблю этот фильм! – откликается Жан.

Это сон, такого не бывает, помешанный на обуви киноман с серыми глазами.

Макс исчезает.

Оставшись вдвоем, они молчат. Жюльетта смотрит вокруг, на Жана, вокруг, на Жана, на Жана, на Жана.

Жан смотрит на Жюльетту. Серые глаза и зеленые глаза ведут долгий разговор.

Жан склоняется к ней и шепчет на ухо:

– I’m just a man[74].

Колоссально!

– Это моя любимая песня из их альбома.

Дыши, Жюльетта, дыши…

Они теперь у барной стойки, полусидят на табуретах.

Уйти, остаться? Что вообще делают в таких случаях?

– Выпьем по последней? – спрашивает Жюльетта детским голоском.

Поздно, слово сказано.

– Нет, – говорит Жан, – то есть… да, воды с мятным сиропом.

Он смотрит на ботиночки Жюльетты.

Она смотрит на его руки.

Руки, которые целый день имеют дело с женскими туфлями. Надо срочно сказать что-нибудь умное.

– Почему вы закрыты по четвергам с утра?

– А почему бы нет?

– Который час?

– Не знаю.

Взгляд Жана медленно скользит выше, к груди Жюльетты.

Не много он разглядит под моим толстым свитером.

– Пора, да?

– Что пора?

– Не знаю.

– Мы последние.

– В чем беда?

Ангар опустел, разошлись даже фанаты, музыканты зачехлили инструменты, а бармен убирает грязные стаканы со стойки.

Жан предлагает Жюльетте проводить ее. Метро закрыто, и они идут пешком. Она чувствует себя под защитой на пустынных улицах рядом с грузчиком, которому перевозить бы рояли.

В качестве телохранителя он наверняка лучше, чем мсье Бартелеми за своей занавеской.

Из водосточного люка вдруг раздается визг. Жюльетта отскакивает.

– КРОКОДИЛ! – кричит она.

– Говорят, они десятками водятся в канализации, – спокойно комментирует Жан.

– Замолчи, я правда в это верю! Упс! Я перешла с вами на «ты».

А ведь я пьяная!

– Их завезли во Францию туристы, миленьких таких зверушек. Некоторым удалось убежать, и они размножаются у нас под ногами. Андеграунд – им нравится такая жизнь, – объясняет Жан.

– Я обожаю городские байки… Элвис Пресли, Уолт Дисней и Майкл Джексон будто бы живы и скрываются где-то на необитаемом острове. Великая Китайская стена видна с Луны. Моя любимая – про красную рыбку, у которой памяти всего на пять секунд…

Жан заканчивает за нее фразу:

– И поэтому она никогда не скучает в аквариуме.

– Но в крокодилов я правда верю, – говорит Жюльетта, вцепившись в руку Жана.

Так они и идут дальше, под руку, болтая обо всем на свете и в общем-то ни о чем.

На углу тупика Жюльетта замедляет шаг.

Что делать? Что ему сказать?