Александр Любинский - Виноградники ночи

Двор пуст, и пусто под свежесрубленным навесом у задней стены дома. Похоже на стойло… Запах еще теплого навоза, взрытая подковами земля. Совсем недавно, может быть, несколько часов назад здесь были лошади. Вытер пот со лба, прислонился к столбу… Неужели чутье его на этот раз подвело? Нет, Давидка не балабол. После всего, что случилось, это совершенно ясно! Обстоятельства могли измениться… Руфь! Где была эта драная кошка вчера? Как он ненавидит ее! Жесткие рыжие патлы, худые бедра, маленькие груди с острыми сосками… Ай, что за чепуха лезет в голову!

Он свернул за угол, заглянул в распахнутое настежь окно: никого. Перемахнул через подоконник, спрыгнул на земляной пол. Из полумрака, топорщась битыми углами, плыл ему навстречу стол под грудой грязной посуды, тряпки, жестянки, рваный патронташ… Так и есть — хаос, поспешное бегство. Поднял с пола несколько грязных, нзмызганных книг: Ницше, Каутский, Герцль. Какой мусор! Но… — он обернулся, вслушиваясь… Не может быть! Показалось!.. Звук повторился — отчетливый, ясный.

Спотыкаясь, хватаясь за стены, Шимон бросился к двери, выскочил на крыльцо и увидел — коня! Белый конь с черной звездой во лбу стоял посреди поляны и, скосив глаза, задумчиво смотрел на Шимона. Он был взнуздан, уздечка волочилась по траве. Повернулся, двинулся к крыльцу, осторожно перебирая тонкими ногами… Что это?! В правом стремени болтался, мерно бился о круп коня сапог со сточенным каблуком и истертой до дыр подошвой. Хлоп, хлоп, хлоп… Конь подошел к Шимону; склонив голову, мягкими губами ткнулся ему в плечо.

— Где Руфь? — спросил Шимон у старухи, стиравшей у завалинки перед домом. Разогнулась, ткнула мокрым пальцем вверх:

— Заперлась у себя. Только этого не хватало!

Поднялся по лестнице, остановился перед комнатой Руфи. Не раздумывая, стукнул в дверь.

— Да? — отозвалось в глубине.

— Это я!

Молчанье.

— Что такое?

— Откройте! Я кое-что скажу!

Шелест, скрип, звон отодвигаемой задвижки.

Встала на пороге, придерживая рукой халат. В комнате, за плотно задернутой занавеской, была полутьма.

— Надо бы поговорить…

Села на разобранную кровать. Рыжие патлы топорщились. На опухшем лице розовой полоской горел рубец.

— Вам нездоровится, — Шимон прошел в комнату, опустился на стул возле окна, — я понимаю…

Молчит, уставилась в пол

Шимон слегка подался вперед.

— Я был там. Их нет. Они ушли!

— Знаю.

— А! Ну, конечно… Вы же тоже были там…

Вздрогнула, подняла голову.

Разумеется, это ваше дело. Меня интересует совсем другое…

Тяжелый, упорный взгляд

— Меня интересует лошадь… Да-да, лошадь. Белая, с черной отметиной во лбу. Чья она?

— Но… при чем здесь?..

— Объясню. Я видел ее там. Без седока. Похоже, она вернулась.

Что-то дрогнуло в лице: внимание, любопытство?

— Белая с черной отметиной? Кажется, была такая. А чья? К чему мне знать… — усмехнулась, дернула плечом. — Он их собирал, рыскал по всей округе.

— Так… — сказал Шимон и провел ладонью по лбу. — Ну, разумеется. Не с неба же она в самом деле упала.

Внизу старуха громыхала ведром и шваброй. Стихло. Запела на дворе разматываемая цепь.

— Как он доставал их? Цыганил?

— Да уж… Ножом в спину!

— Ай, яй, яй!

Фыркнула, подошла к столу. Выпила залпом воду из чашки.

— Нападал только на гоев, на их конные разъезды… В благородного играл.

Обхватила руками плечи, заходила по комнате.

— А раньше совсем по-другому было! Собирались вместе, пели, смеялись… И вдруг — эти ружья, лошади, кровь!.. Я по горло сыта этим! Хватит!.. Никуда я с тобой не поеду! Так и сказала ему… Никуда! А он… — остановилась. — Он буквально набросился на меня!

— В голову ударило…

— Решил, что и со мной можно как с теми гоями? Как бы не так!

Села на край стула, подобрала ноги.

— Послушайте, — проговорил Шимон, наклоняясь к ней, — я вижу, вы разумная девушка. Это главное. С головой — выход всегда найдется. Послушайте, ответьте мне…

Протянул руку, тронул ее за плечо.

— Да?

— Я спрашиваю, почему он так поспешно ушел?

— Красные близко. Он не хочет иметь с ними дел. Говорит, у беляков развал, в такой панике легче уйти за границу.

— Опять эти палестинские штучки!

— Какие штучки?! — крикнула она упрямо и стукнула кулачком по колену. — Вы не знаете Давидку! Если бы я могла… Если бы у меня хватило духу!

— Я хочу сказать следующее… — Шимон выпрямился, в голосе его звякнула металлическая нотка. — По всему видать, что скоро войне конец. А большевики… что ж, сильная власть — это совсем неплохо. Не мешали бы спокойно жить и заниматься своим делом… — встал, оперся ладонями о стул. — Так уж случилось, что мы плывем в одной лодке. Да… И давайте не раскачивать ее, а держаться вместе! Времена меняются, и это надо понять.

Направился к двери. На пороге оглянулся — она все смотрела на него, откинув голову, слегка подавшись назад.

Впереди, у двери — истошный женский крик. Трамвай катится все быстрее, быстрее! На переднем сиденье бьется, кричит — возбужденно горящее лицо, черные волосы. О чем она? О самолетах над Синаем. Они разбомбят, уничтожат, сотрут с лица земли. Они — отомстят!

— Нельзя же так! — кричит отец. — Перестаньте! Вы возбуждаете ненависть! Нам, ведь, здесь — жить!

Она не слышит. Голос глохнет в лязге и грохоте.

Выходим. Ждем под палящим солнцем на остановке.

— Газировочки бы выпить… — говорит он намеренно-безразличным тоном.

— Слушай, а, может, она права?

— О чем ты…

— Я говорю, может, только там — чувствуешь себя человеком?

— Человеком! Дрожать день и ночь от страха!

— А мы — не дрожим?

Молчит. Губы отопыриваются как у обиженного ребенка. Влезаем в автобус. Он отворачивается, смотрит в стекло. Умеренность честность долг умеренность честность долг умеренность честность до… умере…

Пыль. Дорожная скука.

Через несколько дней проскакала через местечко красная конница. За ней потянулись телеги и фуры — неповоротливый армейский обоз. Но и они скрылись за дальним лесом. Правда, вторжение их не прошло бесследно, ибо оставило после себя — власть. В синагогу — единственное просторное каменное строенье — по-хозяйски, основательно въехала то ли снабженческая контора, то ли провиантский склад, и начальник его ходил по поселку в справной гимнастерке и начищенных до блеска сапогах. При нем состояло человек пятнадцать красноармейцев, рыскавших по соседним деревням в поисках провианта и фуража. Поначалу, правда, пошукали и в местечке, но сразу поняли что разжиться здесь можно разве что мышами. Жили солидно, не озорничали не баламутили как беляки либо петлюровцы — чувствовалось, устраиваются надолго.

Собрали сходку на площади перед бывшей синагогой, и начальник то и дело одергивая гимнастерку и даже краснея от некоторого волненья мускулистой короткой шеей, объявил, что в местечке провозглашается советская власть. Трудовой еврейский народ, сбросивший иго помещиков и буржуазии, вливается с сего момента в единую пролетарско-крестьянскую семью. А скоро, с победой мировой революции, нации как вредный пережиток и вовсе отомрут! Отныне ликвидируется черта оседлости, и будь ты еврей или нееврей, можешь селиться где угодно: хочешь в Петрограде, хочешь — в Москве, и потому как ты — равноправный гражданин, работа тебе всегда найдется.

От этих новостей голова шла кругом. Правда, равви Шахно, да и другие местные умники отнеслись недоверчиво к словам начальника и говорили, что пока-де им официальную бумагу не покажут, они ни за что не поверят. Да хоть бы это и так — все одно, в новом законе подвох, рассыпятся евреи в разные стороны как горох из мешка, а их и раздавят поодиночке!

Между тем дребезжащее, отчаянно грохочущее колесо девятнадцатого года катилось уже в сентябрь. Начальник уехал из местечка, оставив после себя чернильницу-невыливайку и круглую печать со звездой. Сии символы власти и были вручены Мотьке Лившицу, должно быть, оттого, что Мотька на удивление быстро научился сыпать звенящие как пустые жестянки новые слова. Был вручен Мотьке и маузер в новенькой кобуре, каковой маузер таскал за ним по всему местечку пьяный от счастья мальчонка, взятый Мотькой в должность — то ли ординарец, то ли курьер. И над бывшей синагогой, где сидел Мотька за пустым колченогим столом, развевался красный флаг.

А вскоре произошли события, о которых долго еще вспоминали в местечке. Начались они в один из последних августовских дней, в самую жару, когда улицы были пустынны, и даже старухи не сидели на завалинках, даже мальчишки не возились в пыли… Но несколько зевак, изумленно хлопая осоловелыми глазами, разглядели-таки человека, одетого слишком странно для здешних мест: был он в узком клетчатом пиджаке, на голове имел шляпу, на ногах — городские штиблеты. И вел он красавца-коня, снежно-белого, стройного, с темной отметиной во лбу.