Александр Любинский - Виноградники ночи

Протерев глаза, с трудом узнавали угрюмого, необщительного постояльца Канторовичей. Несколько человек даже увязались следом и дошли до бывшей синагоги, где канторовичев гость привязал коня к ограде, неторопливо взошел на крыльцо — и скрылся за дверью… Через несколько минут в дверь просунулась сонная ошарашенная морда Мотьки, издала восклицанье — и тоже исчезла. Но вслед появился мотькин ординарец с седлом в руках. Он подошел к коню и стал осторожно и ловко взнуздывать его… Наконец, вышли на крыльцо и Мотька с канторовичевым постояльцем. Мотька проводил его до ворот, хихикая, потирая от возбужденья руки; вскочил в седло, гикнул — и умчался по дороге в город…

Что и говорить, не с пустыми руками явился к Мотьке Шимон. И не только подарком почтил, но, главное, мысль подсказал, своевременную, дельную мысль! И теперь, шествуя посреди улицы в глубоко надвинутой на уши шляпе и наглухо застегнутом пиджаке, он все вспоминал изумленное лицо Мотьки, хищный блеск в его глазах.

Вернувшись домой, Шимон еще долго кружил по комнате…

— …Значит, в ближайшие дни?

— Именно так, — сказал Шимон.

Как темны ночи в конце августа, как беспробудно долги! Об этом ли думал равви Шахно, глядя в окно, мерно постукивая по стеклу длинными пальцами?

— Можете мне поверить. Не в моих интересах обманывать вас. Мотька был вчера в городе и все согласовал.

Полное тело равви колыхнулось. Отошел от окна, сел в кресло напротив Шимона.

— Боится, один не справится?

— Нет. Надо было известить. Чтобы без самоуправства…

— Так… Но почему этот… сморчок уверен, что я утаиваю общинные деньги и синагогальную утварь?

— Очень просто. Когда открыли синагогу, она оказалась пуста. Записи же, изъятые совместно с другими документами у старосты, свидетельствуют, что в общинной кассе еще оставалось кое-что… Я могу назвать точную цифру.

— Стоп! Стоп… — сказал равви, морщась и вскидывая руку. — Я вижу, вы вполне в курсе… Не понимаю только, какая вам… да-да, именно вам от всего этого выгода?

— Ну, при чем здесь это?!

— Погодите… Вы приходите с заявлением о том, что имуществу общины угрожает опасность…

— Экспроприация!

— Хорошо. Будем для простоты называть так. Это кровно касается всех. Поэтому между нами не должно быть никаких недомолвок. Я просил бы…

— Объясниться?

Вежливый кивок головы.

— Но все очень просто. Я узнал, что экспроприация угрожает и моей тете… У нее лавочка. И кое-что есть…

— Ах, да… вы, ведь, родственник Канторовича! — и, нахмурившись, ребе погладил холеную бороду. — Уж эти мне ревнители Торы! Нельзя же в самом деле считать, что лишь ты один имеешь, как это у вас сейчас принято выражаться?.. бессрочный пропуск ко Всевышнему! — поднял на Шимона глаза, устало улыбнулся. — Но вам это неинтересно…

— Дело есть дело, — сказал Шимон. — Так вот, я смог договориться с Мотькой, передав ему определенную сумму. Думаю, в интересах общины я мог бы повторить операцию… В этом случае Мотька изымет не все, а какую-то заранее обговоренную часть. В документах же будет отмечено, что изъятие произведено полностью…

Молчанье. Все так же сидит неподвижно в кресле, сцепив руки, прикрыв глаза.

Шимон кашлянул.

— Но, насколько я разбираюсь в марксизме, — проговорил равви, не открывая глаз, — экспроприации подлежат нечестно нажитые капиталы буржуа. Имущество общины не подпадает под эту категорию.

— Позвольте, позвольте! — крикнул Шимон и даже подскочил в кресле. — Общины более не существует! Религиозные отправления упразднены! Значит, человек, скрывающий бывшее общинное имущество, — грабитель, утаивающий деньги у народа! И с ним поступают по законам военного времени!

Равви открыл глаза и улыбнулся.

— Понятно теперь, откуда ветер дует. А я-то, дурень, грешил на Мотьку.

Встал. Высокая тень поползла по стене, переломилась, вонзилась в потолок.

— Спасибо за сообщенье. Не смею задерживать вас…

Шимон не двинулся с места.

— Что еще? — раздраженно проговорил равви и снова сел в кресло.

— Я вижу, вы недопоняли.

— Да?

— Завтра Мотька потребует все. И учтите, церемониться не будет! Если не отдадите добром, арестует вас и ваше семейство. Что вы так смотрите на меня? Я говорю то, что есть. Дом разнесет по досточкам, но все награбленное вами — найдет! Я пришел с конкретным предложением: дайте отступного, и он заткнется!

— Мотька… Мотьке?! — крикнул вдруг равви высоким тонким голосом.

— Послушайте, это смешно… Чем отличается он от урядника или, скажем, городового? А с ними-то вам дело иметь не впервой?

— Урядник! — проговорил равви и покачал головой. — Не с помощью урядника я уговорил купца Никифорова построить фабрику за рекой, чтобы дать людям работу; не с помощью урядника я десять лет спасал местечко от погромов!.. Видит Бог, сколько это потребовало ума и сил! И вдруг… является этот сопляк с маузером!

— Равви, — сказал Шимон, вставая, — я прошу вас, будьте благоразумны. Та жизнь кончилась и больше никогда не вернется. Я сочувствую вам, но — ничем помочь не могу. У вас впереди еще сутки. И надеюсь, мы поладим…

Минул день. Шимон снова отправился к равви, но его даже не пустили на порог. И тогда в следующую ночь Мотька, ординарец и Шимон ворвались к равви в дом.

Ай, это все было очень неприятно! Денег отдавать не хотели, женщины вопили, дергая себя за редкие волосы, а равви, величественный и мертвенно-бледный, молча сидел у себя в кабинете. Но когда Мотька, дрожащий и столь же бледный, как равви, выхватив свой знаменитый маузер, стрельнул им в потолок, крики стихли, и по кивку равви одна из женщин спустилась в подвал и показала тайник. Снова поднялся невыносимый вой. Ценности выволокли наверх и поспешно унесли.

Решили, что две трети добычи Мотька отвезет в город, треть же отторгует себе, как бы на нужды законной власти. И Шимон тут же в дополнение к описи набросал реестрик, где указал, сколько денег и на какие цели израсходовано будет. Большую часть оставшейся суммы Шимон, скрепя сердце, вручил Мотьке. Сущие крохи достались ему! Но и это для начала неплохо.

Мотька, все более восхищаясь своим помощником, доставил ценности, а также опись с реестриком в город, и там деятельность советской власти в Запашне оценили по-достоинству: мало кто показывал пример такой организованной и четкой работы.

Но более всего понравились опись с реестриком: самые дальновидные головы увидели в них хоть какую-то возможность обуздать управленческий хаос в губернии. Шимона попросили поднатужиться и ради скорейшей победы мировой революции сотворить бумажно-отчетный механизм делопроизводства. Шимон несколько удивился, однако же незамедлительно все исполнил.

Неужели такие детские игрушки могут всерьез занимать их? — думал Шимон. Но, если присмотреться, в руках, привыкших стрелять и бить, они превращаются в тот же выстрел, тот же удар, но более изощренный, способный преодолевать огромные расстояния и с дьявольским рвением хлестать растерянную жертву! Да разве и сам он не чувствует, что окрики из города становятся все нестерпимее, все резче. Требуют (смешно сказать!) излишков хлеба, мяса, фуража… И все требуют, требуют, требуют! И Мотька, хоть и знатно кричит у них по кабинетам и рвет на груди рубашку, но и он охрип, и уже шепчутся за его спиной, не завелась ли в Запашне гидра контрреволюции?

Нет, лучше держаться от них подальше. Сматываться пора, пока его не обвинили во всех смертных грехах, пока он еще ходит — в хороших. И он представлял себе город, огромный город, где было столько возможностей делать хорошие деньги и спокойно, затерявшись в бесчисленных толпах, жить… Но, чтобы развернуться, нужен начальный капитал, а его-то пока и нет…

…Я лежу на диване, вжавшись лицом в подушку. Я ничего не хочу! Оставьте меня в покое!

А он все ходит по комнате. Останавливается, и я знаю, что выцветшие глаза его за чистыми, тщательно протертыми стеклами очков детски-беспомощно, недоуменно смотрят на меня.

Я оборачиваюсь. Да, тот же растерянный, испуганный взгляд.

— Разумеется, — говорит он, — это твое дело. Но подумай сам, ты бросишь институт и — где тебя ждут? Кому ты нужен?

— Я ненавижу цифры! Я гуманитарий!

— Ты собираешься поступать в университет? Как же! Примут тебя! Имей ты хоть семь пядей во лбу…

— Но тебя-то приняли!

Поджав губы, скорбно покачивает головой.

— Я пришел с фронта. Были другие времена. А когда оканчивал институт, все уже изменилось.

Он подымает глаза. Все тот же удивленный, беспомощно-вопросительный взгляд.

— Пришлось сменить профессию… А что делать? Надо же кормить семью.