Грегуар Поле - Неспящий Мадрид

— Прошу прощения, вы не могли бы мне ее подписать? Я вас узнала, и я ужасно люблю ваши книги.

— Вы прелесть, детка. Как вас зовут?

— Аурора.

Грасиэла достает ручку так же быстро и таинственным образом ниоткуда, как десперадо выхватывает кольт, и начинает писать — ей немного неудобно делать это стоя: «Ауроре, рыженькой и восхитительной, как пятая из „Шести жен“, желаю судьбы более романтичной, чем все измышления романисток. Нежно целую. Грасиэла Мата (на премьере „Дон Жуана“)».

Девушка, сопровождающая Грасиэлу, смотрит на эту сцену с неописуемой смесью возбуждения, зависти, презрения и восторга. Она чувствует, что позеленела. Аурора удивляется про себя весьма скромным местам на билетах, которые эта знаменитая и наверняка богатая женщина ей предъявила, и показывает им нужную лестницу.

— Я знаю дорогу, детка.

Аурора смотрит им вслед, не в силах оторвать взгляд от знаменитости. Когда они скрываются из виду, она относит книгу в подсобку билетерш и, перечитав дарственную надпись, возвращается к своим обязанностям, сканирует билеты последних зрителей, указывает лестницу, этаж, успокаивает опаздывающих.

По-прежнему ни следа высокой девушки с буйной белокурой шевелюрой, откликающейся на имя Летисия. Как и каждый вечер перед спектаклем, Аурора чувствует около 20 часов, когда закрываются входы, неотложную нужду, наверняка скорее нервную, чем органически мотивированную. Сегодня, однако, ей необходимо дождаться девушку, которую ей описали. Все ее товарки уже поднялись наверх, она в холле одна. Тысячи зрителей утрамбовались в гигантском чреве Королевского театра, и фойе пусто. Двери-вертушки замерли, электронный глаз не улавливает никаких движущихся предметов, автоматически приводящих их в движение. Аурора переминается с ноги на ногу, не в силах обмануть нужду, запускает накрашенные перламутровым лаком ноготки в рыжую массу своих кудрей, чешет нос, постукивает по бедру серым пластмассовым сканером, замечает стрелку на чулке, кружит на месте. 20.06. Вот она решается все-таки сбегать в туалет. Но вдруг глухо урчит мотор, дверь-вертушка вздрагивает, и, как сходят одно за другим изделия на движущуюся ленту конвейера, на ковре фойе появляется высокая белокурая девушка — Аурора меняется в лице, — за ней другая, потом третья с фотоаппаратом в руке, потом молодой человек с рюкзаком — лицо Ауроры снова меняется, потом еще двое.

— Скажите, пожалуйста, кого из вас зовут Летисия?

Грета и Нина переглядываются, смеются, мотают головами: «Somos turistas»[23]. Вступает Петер:

— ¿Podemos sacar fotos, por favor?[24]

Аурора, без церемоний выругавшись, сыплет в ответ:

— No, lasfotos están prohibidas, no camera. Salgan ustedes рог favor, go out, please, it's closed[25].

Аурора заканчивает фразу, уже повернувшись спиной, на бегу к туалету. Щелкает вспышка. Вне себя она слышит собственный вопль:

— No camera, please!

И в ярости убегает.

Немцы убрались, Аурора скрылась. Двери еще тридцать секунд вращают свои застекленные створки вхолостую, гоняя воздух изнутри наружу и снаружи внутрь, и попавшая сюда муха теперь выписывает невидимые траектории своего полета в освещенной и разогретой атмосфере Оперы, замечая или не замечая внезапную перемену температуры и не имея, надо полагать, никакой возможности выразить недовольство либо облегчение, расстегнуть, например, пальто, снять шляпу, провести ладонью по зябкой лысине или растрепанным волосам, умиротворенно вздохнуть в просторном фойе, где никто ее не слышит в приглушенном гомоне публики, с нетерпением ждущей начала спектакля.

Неутомимая муха набирает высоту, потолок ее не останавливает, она летит зигзагами по просторным пространствам лестничной клетки и в этом колодце света за несколько секунд достигает седьмого этажа, продолжает свой полет без разумных ориентиров арабесками, столь крутыми, что это уже, пожалуй, углы, пересекает прямоугольник двери Е16, ведь это только для людей существует порог, разделение на «снаружи» и «внутри», на общий коридор и частную ложу, забронированную в данном случае баронессой Тиссен и графиней де Монфраг, потом перелетает кресла, барьер безопасности, обитые бархатом перила, на которые баронесса в ожидании оперлась локтями, потом летит над зияющей пустотой, над бездной, которая вот-вот наполнится музыкой, публика ждет, а она облетает большой прозрачный полукруг, где огромная люстра, роскошно замысловатая и почти парящая в невесомости, должна, по идее, уже одиннадцать минут как быть погашена. Пролетая на большой высоте над зыбью партера, муха кружит у золоченого герба Испании — так близко его видят, наверно, только рабочие, когда чистят раз в год, взобравшись на головокружительно высокие лестницы, потом снижается, постепенно, ярус за ярусом, снова вверх, снова вниз, и еще ниже, вдоль опущенного занавеса к оркестровой яме, где изнывают музыканты, пока без дирижера. Она щекочет уже вспотевший лоб гобоиста, от скуки наигрывающего пять-шесть меланхоличных триолей, потом кружит вокруг рожка, на котором Яап ван Лир выдувает, чтобы развлечься, первые такты концерта Брамса, а муха продолжает летать среди нестройной какофонии инструментов, зевающих, вздыхающих, убивающих время, в которой вдруг прорезается из-под лукавого смычка альтиста уместно ироничная кантилена, и весь оркестр с удовольствием ее подхватывает, вызывая смех и восторг публики, которая, уловив мало-помалу мелодию, вносит свой вокальный вклад в юмор оркестра и скандирует не очень в лад: «Это лишь до свида-а-ания…» Графиня де Монфраг не поет, но смеется от души:

— Похоже на концерт-променад в Альберт-холле!

Баронесса Тиссен тоже поет.

После нескольких проигрышей, когда пение публики стихает, оркестр Концертгебау, без дирижера, но дирижируемый хорошим вкусом, молчит несколько секунд, минуту, и вот скрипки, все вместе, начинают мотив, который публика, очень кстати разогретая, дружно подхватывает: «Là ci darem la mano…»[26], потом, почти без перехода, зал, большой разинутый рот, распахнутая во всю ширь глотка, где стразы, отблески люстр и украшений подобны бликам слюны, весь зал на тысячи зрителей, один огромный рот, поет теперь арию Лепорелло, громовой, тяжелый мотив, направленный к большому занавесу, большому языку, который — все этого ждут — должен наконец прийти в движение, чтобы начался спектакль. Никто больше не смеется, все поют с душой, голоса дрожат на высоких нотах, надсаживаются тенора из бельэтажа, а оркестр вдруг умолкает. В углу между партером и сценой мужчина, одетый в черное, хлопает в ладоши, призывая к тишине. Группа зрителей, якобы полагая, будто он аплодирует, хлопает вместе с ним, надеясь воодушевить весь зал. Муха села на пульт дирижера, прямо под маленьким прожектором на подвижной ножке, ползает по нотам партитуры, открытой на первой странице. Зал не присоединяется к аплодисментам, и группа перестает шуметь во внезапно повисшей неловкой тишине. Человек в черном приносит слишком слабым голосом, чтобы его могли услышать в райке, от имени дирекции Королевского театра глубочайшие извинения:

— Возникла небольшая техническая и человеческая проблема, которая будет решена через несколько минут. Благодарю вас за терпение.

Муха ползет и тянет хоботок к черному си-бемоль альтов. Яап ван Лир, положив инструмент на колени, весело переговаривается со вторым рожком, а заведующий постановочной частью в черном, Густаво Мустио, закончив свою речь, шагает через партер, невнятным гомоном комментирующий его слова. Он минует двери и коридоры, входит за кулисы, натыкается на дирижера, сидящего на стуле из декорации, безмолвно, скрестив ноги, устремив глаза на четкую и строгую складку своих черных брюк, всецело сосредоточенного на музыке и своем престиже, руки тоже скрещены на колене, палочка лежит поперек, не шелохнется, никакой реакции даже на сбивчивые извинения, которые бормочет по-английски смущенный завпост, споткнувшись о груду длинных шпаг для второго акта, он опрокинул ее, но не оборачивается, толкает дверь с круглым окошком без стекла и рассекает группу, столпившуюся перед уборной Хуана Карлоса Ромеро Бателя.

— Он по-прежнему не хочет открывать.

Густаво достает внушительную связку ключей, выбирает отмычку, поворачивает ее в замочной скважине; дверь открывается на несколько сантиметров, припертая изнутри чем-то тяжелым.

— Мартин, ¡conmigo![27]

Густаво и Мартин, хормейстер, налегают на дверь, мощные удары плечом постепенно отодвигают тяжелый предмет, дверь приоткрывается, и Густаво Мустио, проскользнув в проем, входит в уборную. Несколько голов — сколько умещается с любопытством просовываются в приоткрытую дверь.

Хуан Карлос Ромеро, уже в костюме и гриме, но еще в носках, сидит, скорчившись, в углу.