Константин Леонтьев - Записки отшельника

Отчего Катков этого не любил говорить? Отчего вообще он многого ясно не договаривал?

Оттого ли, что он не всегда писал то, что думал в самом деле?

Или оттого что истине высшей, широчайшей он всегда почти предпочитал истину низшую, более близкую и более узкую; правде более общей и основной — правду завтрашнего дня и потребность немедленного приложения?

Не знаю.

Человек, в высшей степени страстный, он жаждал быстрого воплощения своей мысли в дело; человек, в то же время чрезвычайно хитрый и ловкий, он умел и не боялся притворяться, что будто бы даже и не понимает того, чему еще осуществиться по его практическому чутью не настала пора. Быть может, он думал так:

— Пусть лучше думают немногие, избранные, что я не понимаю, чем чтобы многие и влиятельные меня бы не поняли. А они не поймут, если срок не пришел!

К тому же он не мог же не сознавать, до чего он влиятелен; до чего сильно действуют его слова, и потому обращался со словами и мыслями своими разборчиво.

"Gloire oblige!" — скажу я, а он знал свою славу, возрастающую даже и за границей. Я, служа в Турции, видел сам, в какое бешенство приводили нередко, например, хоть бы английских консулов его статьи, переданные в иностранных газетах.

Вспомнив об этом, понимаешь, в каком смысле он однажды в частном разговоре сказал одному из наших известных ученых: "Нельзя писать все то, что думаешь... Они (читатели) Бог знает как еще все это поймут!"

Катков писал, мне думается, с разными целями: иногда, имея в виду одни лишь высокопоставленные в России лица, иногда собственно для русского общественного мнения, для его возбуждения; иногда преимущественно для иностранцев.

Так, напр., когда правительство наше потворствовало Германии, а он писал против немцев, мне все кажется, что он, возбуждая наше общество в духе, противном официальному духу, совсем не желал, чтобы в Петербурге его послушались, а желал только, чтобы покойный Государь, подавая одну руку германскому императору, мог другою всегда указывать на ту бурю народных русских страстей, которую он всегда может поднять на Германию, если ему это будет угодно!

Сам непосредственно не находясь у власти; надеясь, что там понимают дело, как следует, — он в таких случаях (мне все кажется) старался лишь побочными, но важными средствами облегчить это дело людям, стоящим у кормила правления.

Если это так; если он с подобной целью писал иногда не то, что думал, то эту ложь можно назвать благородной ложью и хитрость эту следует назвать патриотической, даже самоотверженной хитростью, ибо многие могли основательно сказать, что он совсем не дальновиден.

Если же нет, то в подобных случаях он был уж слишком страстен, упрям и часто непрозорлив.

Почему, например, он не употребил со своей стороны всех возможных усилий, чтобы помешать дарованию Болгарии конституции? Или он предвидел необходимость пережить современную анархию? Или он допускал в тайне души своей опыт над Болгарией? Как доктора: "in anima vili!"

Тогда еще это не слишком дурно, хотя все-таки опасно. Или (неужели?) у него в глубине души еще оставалась кое-какая вера в те самые европейские идеалы, которым он при начале деятельности своей так усердно служил и от которых позднее, шаг за шагом, опыт за опытом поочередно отказывался?

Кто знает! Он систематически и с полной ясностью ничего не любил выражать... Он что-то как будто всегда приберегал в себе на всякий случай...

Или, напротив того, он уж слишком исключительно заботился о злобе текущего дня — и воображал ошибочно, что все можно опять поправить заново, если и перейдешь через край.

И еще пример: почему он за последние года, такой твердый и формальный защитник Православия и прежде никогда явно против Церкви не враждовавший, почему он так упорно травил греческое духовенство? И травил иногда из-за пустяков.

Это может казаться загадкой для того, кто из личных с ним разговоров случайно не узнал (подобно тому, как узнал я) его задней и серьезной мысли.

Феофан Прокопович, повторяю, — вот кто в нем жил. А греческое духовенство — это Стефан Яворский в своем роде.

Государство — прежде; Церковь — после; видимо, думал Катков.

Дальше идеалов Петра I он не шел.

Как будто Русское государство может жить долго без постоянного возбуждения, или подогревания, так сказать, церковных чувств!..

Я подчеркиваю церковных именно, а не просто христианских... В наше время слово христианство стало очень сбивчивым. Зовет себя кощунственно христианином даже и Л. Н. Толстой, увлекшийся сантиментальным и мирным нигилизмом. "На старости лет открывший вдруг филантропию", как очень зло выразился про него тот же Катков.

Гуманитарное лжехристианство с одним бессмысленным всепрощением своим, со своим космополитизмом — без ясного догмата; с проповедью любви, без проповеди "страха Божия и веры"; без обрядов, живописующих нам самую суть правильного учения... ("Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы ". Для крепкого единения в вере прежде всего, а потом уже и для взаимного облегчения тягостей земной жизни и т. д.) — такое христинство есть все та же революция, сколько ни источай оно меду; при таком христианстве ни воевать нельзя, ни государством править; и Богу молиться незачем... "Бог — это сердце мое, это моя совесть, это моя вера в себя, — и я буду лишь этому гласу внимать!" (Да! И Желябов внимал своей совести!)

Такое христианство может лишь ускорить всеразрушение.

Оно и в кротости своей преступно; я не о нем (избави нас, Боже!) говорю; я говорю, что для Русского государства необходимо постоянное подогреванье, подвинчиванье церковности православной и поэтому, чем богаче будет запас этой церковности, чем сильнее будет самобытный заряд живых православных чувств где-нибудь во всей совокупности Церквей восточного исповедания, тем в общем смысле выгоднее и для государства Русского даже в том случае, если сила этого самобытного заряда и будет его в частных столкновениях обжигать иногда. Пусть обожжет, лишь бы сама не слабела!

Как часто, живя в Москве, я думал именно об этом, проезжая вечером мимо электрических фонарей у храма Спасителя. Меркнет, меркнет свет фонаря... чуть светится; и вдруг какая-то невидимая сила, где-то, я не знаю (там, конечно, где сосредоточен заряд электричества), что-то свершает мне непонятное, и свет опять начинает сиять все сильнее и сильнее, так сильно, что глазам тяжело...

Мы живем века в озарении этого света, не думая ничего об его источниках, но попробуйте ослабить эти источники... Что будет?

Восточные (греческие) местные Церкви привыкли издавна под турком к самобытности... Они бедны; они были по внешности унижены под мусульманским владычеством; особенно в старину; но в сфере своей собственной, специальной жизни, в среде христианской они были властны и независимы; иноверная светская власть требовала от них только политической покорности и на духовные дела не искала (до последнего времени) посягать. Со времени большей "европеизации" Турецкой империи, правда, началось противоположное движение: возрос внешний, видимый почет, оказываемый турецкими властями православному духовенству; но независимость власти и влияние в среде христианской начали слабеть.

Рассказывали мне, что в старину шейх-юль-ислам сидел на диване, а Вселенский Патриарх на коврике, на полу; а теперь они сидят рядом по-европейски. Но зато Порта не прочь (по-европейски же) забрать в свои руки и многие из атрибутов епископской и патриаршей власти, подобно тому, как светская власть забрала себе эти атрибуты в Сербии и свободной Греции. Прежде турки легче решались из-за политической причины повесить или заковать в цепи епископа, чем вмешаться в его духовные дела; теперь — наоборот. Православные государства (большие и малые) научили и Порту, как надо вежливо и почтительно ослаблять и расстраивать Православие. Оборот дел, конечно, невыгодный, и прежние условия внешнего угнетения и духовной властности были лучше; но, с другой стороны, ведь и дни Турции сочтены, и близко уже то время, когда тому, кому следует, будет поставлена дилемма: "Воздвигнуть рог христиан православных" или нет? Воспользоваться остатками силы и независимости Восточных Церквей и особенно Вселенской Цареградской — или не воспользоваться? Усилить их или ослабить еще больше?.. Вдохнуть в Православие новую жизнь, делая повсюду членов "учительствующей Церкви" более смелыми и предприимчивыми; иерархию более независимой и властной? Или оставить все по-прежнему? Сосредоточить, объединить в искусном и сложном устройстве всю Восточно-Православную Церковь или дать местным Православным Церквам таять понемногу в племенном разъединении и под влиянием разнообразных давлений, иногда прямо враждебных, а иногда и благонамеренно вредных в робком охранении существующего и только одного существующего? ("J'y suis — j'y reste!" Мак-Магона.)