Константин Леонтьев - Записки отшельника

Вот что предстоит, вероятно, вскорости; и вот о чем думал, конечно, Катков, когда писал, как будто бы иногда и ни к селу, ни к городу, против Восточных Патриархов.

Я говорю ни к селу, ни к городу потому, что вспоминаю его, будто бы, чисто моральные негодования и разные эмансипационные выходки даже в пользу сирийских арабов... Ну, положим, болгары — так и быть... Тут важны не столько сами болгары, сколько местность, в которой они живут, на заветном пути нашего Drang'a. Хотя, по моему мнению, антиканоническая политика для русских деятелей не только грех, но и ошибка (грех — для людей, ошибка — для государства), а все-таки в этом антиканоническом болгаробесии был не один же эмансипационный (т. е. революционный) смысл; а был и некоторый расчет политического (обязательного для государства) своекорыстия... Политика, положим, слишком уж простая, грубая, топорная — освободить, мол, братьев-славян от "ига фанариотов"; вместе с тем весьма опасная, рискованная политика, которая еще благополучно сошла нам с рук (благодаря тому, что власти были осторожнее публицистов); и держаться, конечно, такого пути Каткову уже по тому одному не следовало, что в том же духе проповедовал и сам "Голос"... (Подозрительно и страшно!) Но все-таки поддержка болгарских претензий была хоть сколько-нибудь понятна. Однако Каткову болгар было недостаточно; ему занадобились даже и сирийские арабы с г. Муркосом во главе... Эти нам зачем?.. Чем они лучше или ближе греков? Неужели одна защита "угнетенных"?.. Едва ли... Ведь особой мягкости или сантиментальности в покойном льве нашей журналистики никто не замечал?.. Напротив... (И за это "напротив"... ему даже вечное спасибо в наши нелегкие времена!)

Итак, как же объяснить эти резкие выходки против Иерусалимской иерархии; эту веру на слово, хотя бы г. Елисееву, напр., эти корреспонденции и все эти крики, "фанариоты, фанариоты" вроде того, как в 77-м году — против турок — "орда, орды, орде, ордою, об орде..." (даже читать было стыдно; "воюй, побеждай, убивай, освобождай, и я тебе сочувствую"; но зачем же фраза и вздор гениальному человеку?)

Чем же объяснить эти излишние попечения об арабах сирийских, которые во всяком случае не славяне, не обитатели Балканского, столь нужного нам полуострова, об арабах, которые этнографически нам не ближе греков, а исторически сравнительно с греками для нас ничто?

Иначе нельзя все это объяснить, как желанием поколебать заблаговременно и всячески авторитет тех самых Восточных Церквей, от которых мы получили свет Православия и у которых, как я выше сказал, есть вековые привычки и предания независимости.

Какая-то неуместная боязнь за наше будущее влияние на Востоке; за нашу власть в случае скорого разрешения нами Восточного вопроса (он верил в это разрешение), какое-то опасение препятствий, вроде тех, которые оказывали на Западе папы римские светским властям... Церковь "не от мира сего"; пусть учит детей; пусть совершает таинства; пусть говорит проповеди, благословляет знамена и... довольно с нее! Пусть остается все так, как сложилось у нас со времен Петра и как сложилось позднее в Греции, Сербии, Румынии. Чувства православные надо поддерживать; уставы соблюдать; в догматы верить; молиться надо; надо духовенство почитать; надо Православие любить всем сердцем... Но переустроивать даже и в пределах, допускаемых прежними примерами, древними — не надо; не только не надо централизовать Восточную Церковь, не только не нужно созидать ничего дальнейшего (того, что возможно без нарушения прежнего); но полезно даже заранее поколебать те древние опоры, которые могут, при благоприятных условиях, еще более вознестись и расшириться в основаниях.

Эти опоры, эти центры (эти, по-моему, места запасов, фокусы[6] православной силы) — Патриархаты Востока. Их поэтому надо компрометировать, ослабить, унизить, и одно из самых верных средств для подобной цели — это поддержка во всем и везде всех тех неважных племен православного исповедания, которые где-нибудь и как-нибудь сталкиваются с греками, (по праву!) преобладающими на Востоке, болгар, арабов, Муркоса, грузин на Афоне. По поводу дела грузинских монахов на Афоне я нынешним летом заметил в "Моск. вед." даже такого рода стилистический оттенок: "грузинские иноки, теснимые греческими монахами!" Это почему же? Почему не греки-иноки и не грузины-монахи? (Не помню, жив ли в то время был Мих. Никиф. или уже скончался; но это его дух, его метода.)

Ну а когда мы, русские, в чем-нибудь национальном грузинском начнем стеснять этих грузин, не во имя чистого Православия, а во имя только чего-нибудь русского — это не беда? Тогда мы будем иноки, а уж грузины станут, верно, монахами?

Мне даже мерещится, как будто не так уже давно "Моск. вед." несколько сочувственно относились к самому султану в его последней борьбе с Вселенской Патриархией. Боюсь ошибиться... Кто знает: быть может, это только игра моего воображения, подозрительно с этой стороны настроенного; однако мне все кажется, что я, пораженный коварной заметкой, вырезал и спрятал ее, но так далеко, что не могу теперь ее найти... Неужели это какой-то сон? Очень трудно судить решительно о мнениях писателя, которого газетные статьи еще не собраны в книгу... А думать о Каткове хочется... Хочется самому себе уяснить его совершенно особую, исключительную роль в нашей новейшей истории. Забыть его нельзя; и свет, и тени были так резки в его духовном образе. И заслуги его, и неприятные качества, и доблести гражданские, и грубые ошибки — были так крупны, так велики, что долго, очень долго он будет невидимо жить во всех нас... Мы все ему неоплатно обязаны, но... Все-таки... Когда мы хотим идти по стопам великих людей, совсем не нужно "плевать и кашлять, как они!". И если моя "вырезка" не фантазия подозрительности, а факт, то разве это не вредный остаток какого-то революционного, западного недуга, находить, что султан есть представитель дикой "орды" тогда, когда против него незаконно бунтуют его вассалы и подданные (единокровные нам), а когда против него же отстаивает некоторые свои права единоверный (но не единокровный) нам Патриарх, — писать о том же султане сочувственно и поучительно, как о лице не только царственном, но и в этом деле вполне правом?

Вот то-то и дело, что тут вовсе не чувствительность в политике, Каткову не свойственная, не защита "угнетенных", а нечто гораздо более государственное по скрытой идее; хотя по существу своему ошибочное и даже в ошибочности своей очень вредное и опасное.

Вообще Катков был великий практик, но что касается до теории, то нужно быть действительно французом, чтобы озаглавить свою статью, как "Фигаро" — "Теории Каткова".

Покойный, как человек высокого философского образования, бывший даже и сам философ по профессии, уважал (хотя и довольно холодно) теории других; допускал, что могут быть полезные и блестящие гипотезы и глубокие обобщения, но сам не имел уже ни времени, ни охоты ими заниматься. Вырастая на рубеже огромного переворота в нашей общественной жизни, принимая с 56-го года и до кончины своей во всех движениях и колебаниях русской жизни и русской мысли по временам истинно исполинское участие, ему было вообще не до теорий. Сначала он думал, что для государства полезно почти все старое ломать по западным образцам, лишь бы ломка шла не снизу, а сверху, — и тогда на этот рубеж исторический он выходил с топором и ломом. Потом он с ужасом понял, что славянофилы, которых он звал "доктринерами", а доктрину их даже "гримасой", —  оказываются почти что правыми; что "Запад, кажется,  и в самом деле гниет",

—  и, спохватившись вовремя, бросил лом и топор и, схвативши смелой и сильной рукой своей молот и доски, и гвозди, и все, что попало под эту руку, начал, не стесняясь своим прошлым, чинить и приколачивать то, что прежде ломал.

Ему было не до систем, не до теорий...

Нечто подобное теории у него образовалось, видимо, только в последние года. Это именно та смутная несколько и нигде ясно не выраженная теория преобладания Русского государства над Восточной Церковью.

Он отчасти высказывал ее на словах и мне, но печатно не успел, не хотел или не умел ее выразить, ограничиваясь только от времени до времени непонятными в нем без этой задней мысли нападками на "фанариотов".

И если не хотел, то почему?

Полезна ли была и эта недомолвка его — или вредна?

Не лучше ли было (хоть в "Русском вестнике") выяснить эту теорию, чем зря чернить православную иерархию, духовным обменом с которой мы дышали века? Или опять то же: "Не время; теперь не так поймут... Выясню позднее?"