Ирина Богатырева - Кадын

— Я изгоняю лэмо! — крикнула я потом так громко, как хватило голоса. — Если явится кто-либо из них, с ним будет то же, что с этими. И если кто-то из наших людей посмеет укрыть лэмо, его ждет та же участь.

Я развернула коня и отправилась шагом. Эвмей догнал меня, сообщив, что все сделано. Я кивнула и, как могла, улыбнулась ему.

— Спасибо, друг. Поедем домой.

Весь последний год передо мной проходит, как кони на скачках: летят они мимо, стремительные, и глаз не хватает за всеми уследить. Рвано все, быстро и неизбежно, как будто летит под обрыв, летит, кувыркается в воздухе и падает — что? камень ли? живая ли светло-чалая лошадь, в солнцерога-оленя облаченная?

Это так было: летом вновь заходила земля под ногами, яро, долго, несколько дней не могла угомониться, и потом еще ее толчки мы ощущали, будто лезли алчные духи. И тогда я стала звать свой люд собираться в дальнее кочевье. Клич пустила такой по всем землям — а они велики уже стали, за много дней быстрого бега не доехать от крайних стоянок, за пол-луны не обежать всех людей. Но я ждать не собиралась, велела в дорогу готовым всем быть, и сама принялась табуны свои собирать, обозы готовить, стада отбирать: кого гнать, кого сразу резать.

Только чуяла я: не хотят люди кочевья, по-прежнему не хотят. Как упрямые быки, мотают башками и не движутся с места, так люди мои слушали меня — и не делали ничего.

И вот явились ко мне главы родов. Сами, без моего зова. Явились и стали говорить так:

— Ты нас в кочевье зовешь, но не пойдут люди, царь. Здесь их предки теперь лежат, с этой землей сердце срослось.

— Как же вы не слышите духов?

— Мы слышим, царь, — мне они отвечали. — Но это наши земли. Здесь родились, здесь умирать. Так мы хотим сказать духам. Пусть оставляют нас здесь. Мы плату дать им хотим, пусть назовут цену, чтобы остаться здесь нам жить.

Тогда поднялся Талай и говорить стал о Золотой реке, о зове предков, о вечном кочевье.

— Или решили вы, что Золотая река та, где золото по берегу лежит? — говорил он, резкий, яростный. — Нет! Из бело-синего она вытекает и течет в наших сердцах, пока ищем ее, пока движемся к ней! Как не поймете вы этого, люди? Как забыли?

— Если нет настоящей этой реки, с водою и берегами, так подавно нам идти некуда, — отвечали на это главы в слепоте сердец.

Шум стоял, крик. Алатай один, видела я, сомневался, но молчал, сидел красный, едва не плакал. Он все делать готов был, что я скажу, но куда было ему, малому, спорить с другими главами. Талай же разругался с ними вмиг, чуть не дошло до драки. Я прекратила крик и сказала спокойно, хотя голова гудела болью и сама своих слов я почти не слышала:

— Братья, такой спор уже был в нашем люде. Если не хватает вам знаков от духов, пусть сами они нам скажут, что хотят от нас. Если прогонят, уйдем. Если иное им надо, сделаем, как хотят, и останемся.

И все согласились. Я позвала Камку. Через три дня мы звали ээ Торзы, хозяина, и спрашивали.

Мужчины смеялись, кричали и плакали, видя грозного грифа. А Камка сказала потом, как отпустил всех дурман:

— Хозяин оставит нас на этой земле, если самое дорогое, что есть у нашего люда, мы принесем ему.

Мужчины опять зашумели, решая, что б это могло быть. Тогда поднялся Талай и сказал:

— Если решаете вы, как остаться, то я не помощник в этом деле. Мой род уходит. Пойдем и ты с нами, царь, оставь этих людей их доле.

Мне стало страшно от его слов. Говорила ему, что не смогу поступить так, зачем же при людях разговор такой он завел?

— Царь принадлежит люду, — сказала я. — Если весь люд не согласен уйти, он не может идти против его воли.

— Ты знаешь закон, Кадын: если исчезнет царь и Луноликой матери девы, исчезнет весь люд. Но если исчезнет люд, а царь и девы останутся, они восстановят народ, — сказал тут Талай. — Люд в тебе и девах твоих, а не в этих трусливых, жадных псах, что сидят с тобой рядом.

Как болело мое сердце! Как кружилась тогда голова! Он прав был, но что я могла ему ответить? Знала я без него: уходят Луноликой матери девы, уходит люд Золотой реки. Но я была царем тех, кто был передо мной, хотела я того или нет, и без меня, знала я, исчез бы и этот народ, смела бы его степь, поглотили бы горы, растворился он в море народов.

— Царь — заложник своего люда. Судьбы своей он не имеет, — только и сказала я ему тихо.

— Я не хочу пленить тебя, если так, — ответил Талай. — Отпусти, царь, — сказал и встал передо мной на колено. — Мой род снимется и уйдет на запад. Там есть прекрасные степи для наших коней, духи мне о том давно говорили. Там свободно жить будем, статных коней плодя.

Так суждено мне было проститься навек с Талаем — на людях, царем. Ни слова ему не сказала от сердца, отпустила, доле его доверив.

Как уходил он, думала, не смогу больше дышать, — но сидела, и дышала, и говорила с главами, словно ничего не случилось. Только поймала вдруг на себе взгляд юного моего Алатая — как духа увидев, так сидел он, обмерев, и смотрел на меня, словно бы все мое горе один понял, и поверить не мог, что такому стал он свидетель.

Уже с началом новой луны снялся род конников, многолюдный и многостадный, и ушел на юго-запад, через Оуйхог и белые горы, к своей Золотой реке. Царские табуны на других конников остались. Выпасы его рода меж соседями я поделила. На пепелищах их станов новые стали строить дома люди. Как рана, зарастало быстро пустое место.

Но это потом все было. А тогда, как покинул совет Талай, главы стали гадать, что отдать хозяину.

— Золото, — говорили одни. — Это богатство, что мы имеем.

— Умелых мастериц, — предлагали другие. — Ни один люд вокруг не делает то, что умеют они.

— Скот, — третьи говорили. — Эти земли тучные нам дают стада.

Так спорили, а я молчала, в сердце своем несказанную имея печаль. Потом отвлеклась и сказала:

— Братья! То, что имеем мы ценного, — наш вольный дух. Его как отдать? Давайте подарим старшему брату лучших наших коней. Их растит он на лучших травах, в спокойных долинах. За ними и желтолицые через горы к нам ходят. Золото горы дают, скот есть везде, а мастерицы ээ Торзы не нужны.

И все со мной согласились.

Отобрали тогда из царского табуна трех молодых кобылиц, самой светлой, солнечной масти, самых гибких шеями, тонких ногами, летучих, как ветер, узды не знавших. Обрядили их в маски — солнцерогами сделали их. Гривы убрали, перевязав тонкими веревочками, хвосты заплели в косу и отвели бесседельных на три белые вершины, где отдыхать ээ Торзы хозяин любит. В один день, в полнолуние, скинули их с обрывов в ущелье, чтобы ушли к хозяину, как к бело-синему наши цари и камы уходят.

На одной из вершин и я была. Как кричала кобылица — эхо стояло в горах. Темно было на сердце моем. В тот же миг сказало мне оно, что не того хотел ээ Торзы-брат, другого, о чем и помыслить тогда не могла.

Вернувшись с горы, к девам в чертог я поехала и просила рисунок мне сделать на плече: лошадь в маске солнцерога, с растрепанной гривой и сплетенным хвостом, закрученная, изломленная, в смертельном полете — в паденьи к хозяину гор.

Все лето горы неспокойны были, земля, как в горячке, сотрясалась и тяжко дышала. Люди уже не отстраивали покосившихся домов, как на выпасах, ставили шатры и так жили.

Мне же все лето жизни не было. Тяжелое предчувствие беды окружило меня и душило, но я не видела, откуда ее ждать. Сердце мое было словно в тумане, тяжелые боли в голове не отпускали уже, а после каждого сотрясения гор звало меня, и томило, и душило — вперед, вперед, пока не поздно, беги, царь, к Золотой реке.

До того тяжело было мне, что трижды решалась я, как трус, убежать от своей доли, бросив царскую шапку, народ свой оставив, уйти одной. Уже жалела, что не пошла с Талаем. И убегала, и гнала коня, ветер со слезами глотая, — но сама же не верила, что сбежать удастся, и, как достигала первой реки, как поила коня, понимала: царь — заложник и слуга своего люда, не убежать ему. Так возвращалась я дважды.

А на третий раз, чуя только нестерпимую боль в голове, до помрачения, решила так: не стану останавливаться, буду гнать и гнать, пока не приду к чужой земле, пусть конь падет, ногами пойду — и пустилась вперед. Но остановил меня бело-синий: попала в яму нога у коня, на полном скаку оступился и сломал ногу. Я сама, улетев, не сразу в себя пришла, а после чуть не лопнули уши от конского крика. Верный, хороший был у меня тогда конь, я содрогалась, его жизнь обрывая, но выхода не было: сама его погубила, опять долю свою решив обойти.

Хоть к дальним стоянкам откочуй, а она тебя отыщет.

Хоть на край земли, к чужим людям уйди, найдет доля тебя.

Без коня, пешком в стан свой я воротилась. Там же словно не заметил никто, что не было меня весь день: своей жизнью жили люди, дымились очаги, ржали кони, перекрикивались дети. Один мой верный Эвмей искал меня и, найдя, спрашивал, не будет ли для них приказов, вестей. Встревожен он был и недоумевал, меня без коня видя. Я улыбнулась, в светлое его лицо глядя.