Ирина Богатырева - Кадын

— Чу! — закричала я. — Вы цари этих земель! У вас достаточно слуг, и люди, что живут с вами давно, вас почитают! Мы же не знаем вас! Мы не с этих земель! В нас свободный ветер живет, к вечному кочевью нас понукает. Дайте моим людям сняться, отпустите! Или алчность живет не только в духах и людях, но и в древних царях?!

Моя голова полна была болью, а уши — неясным гулом. Ветер подул снизу сильнее, и тени как будто заволновались. Но не отвечали они мне, все так же презрением было полно их молчание, нечеловеческой гордостью.

— Чу! Чу! Чу! — вновь и вновь я взывала, но все было тщетно. Тут поняла я, что они растут, ко мне приближаясь. Вот ближе, ближе, на скалу поднимались они, и тогда поняла я, что будет со мной то же, что с Очи однажды случилось, отшатнулась и успела крикнуть: «Огня!»

В этот момент снова содрогнулась земля, и гул по степи прокатился. Я на ногах не устояла, упала на камни, но верный Эвмей подскочил с горящей палкой, освещая ночь надо мной.

Кто спас меня, я не знаю — чужеземец ли, старший ли брат, содрогнувший землю. Спрятались Чу, не стало тумана. Мы с Эвмеем до утра оставались на скале, и далеко, как сигнал, был виден наш костер в степи.

— Я слышал, как царь говорил с теми, кого глаза мои не различали, — сказал мой Эвмей. — Ответили тебе древние цари?

— Нет.

— Твое сердце в печали от того?

— Нет. Зачем грустить над тем, что нельзя изменить?

— Как мне успокоить тебя, Кадын?

— Спой песню своего народа, друг.

Он задумался. Потом улыбнулся:

— Я знаю, чем порадовать тебя, царь. У нас рассказывают певцы предание о мореходе, двадцать лет искавшем дорогу к дому с войны. Я не помню всего сказания, но одну песню помню и спою тебе, царь. Это гневная песня про то, как, вернувшись, мореход нашел в доме жены множество женихов, неволивших ее стать им супругой, и убил их всех.

— Один?

— Да. Боги ему помогали. Еще слуги и повзрослевший без него сын. Эта песня — про битву.

— Пой, друг.

И он пел на своем странном, как вода, певучем языке, пока не взошел месяц и не осветил степь предутренним светом. Тогда мы затушили огонь, спустились, нашли коней и отправились в обратную дорогу.

Что было дальше? Немного осталось мне рассказать.

Осенью стали чинить люди свои дома, хотя не прекратилась земная тряска. Не все имели хорошие шатры, чтобы зимой в них жить. Реки пошли мутные, с гор сходили камни. Олени ушли в другие горы, в осеннюю охоту мало взяли мяса охотники. Волки резать принялись стада. Медведи не легли с первыми холодами в неспокойную землю. К зиме тяжелей люду стало. Скот теряли, охота не шла. Троих охотников за первую луну зимы задрали медведи, близко они ходили вокруг станов, воровали коров и коней. Сдвинулось все в мире, дурно стало.

Я не звала глав родов, для меня все это об уходе говорило, они же по-прежнему упрямились. Сами ко мне пришли они.

— Помоги, царь! — так они со мной заговорили. — Люду тяжко, чего хотят духи, скажи!

— Верно, о дороге вы и не помышляете, — ответила я. — О чем же спрашивать мне духов?

— Не то дали хозяину, что он хотел. Пусть скажет сам, что ценного есть у нас, что себе платой он хочет за нашу жизнь на его земле.

И я согласилась. Опять звала Камку, и, как пришла она, собрались снова все вместе, звали грифона-хозяина, курили травы.

А как задали вопрос, я сама ответ его увидала. Увидала — но не смогла в то поверить. Не поверила — и будто не поняла.

А он, представ на горе, вопрос услыхав, ко мне обернулся. Раскрыл крылья и бросился на меня со скалы. Сердце мое сжалось — и виденье пропало.

Камка же яснее ответ ээ Торзы услыхала, но, как закончили мы курить и отошли от дурмана, не сразу ответила она и не смотрела мне в глаза.

— Нашего царя себе забрать хочет хозяин, — сказала моя Очи. — Ал-Аштару женой своей, в свой чертог увести хочет. Тогда успокоит землю. Пока будет с ним Ал-Аштара, не тронет людей на этих горах.

Мужчины молчали, как мертвые. Как бы ни относились они ко мне, смерти моей никто из них не желал, знала я это.

А я закрыла глаза и впервые за долгие луны ощутила, как отошло мое тяжелое предчувствие беды, отпустило сердце и перестала болеть голова. Все вспомнилось мне: и слова Камки, и закон Луноликой матери девы. И отцовские вспомнились слова: когда гневаются духи, им всегда отдавали царя. Царь — заложник люда перед всеми силами мира.

Я открыла глаза и сказала спокойно:

— Путь так будет.

И распустила совет.

Всю последнюю луну я легка и свободна, спокойно мне, как давно не бывало. Не царем — снова девой простой себя ощущаю. Пояс еще не сняв, царских знаков не сняв, самою собой в эти дни была. Оставалось одно мне решить за эту луну: кто станет царем после меня. Иначе распался бы люд, начались бы смуты.

Очи наследницы не имела. Кама не оставив, в бело-синее она шагнула. Со мной лишь проститься пришла.

— Отчего ты так решила? — ее я спросила. — Не звал тебя Торзы-хозяин.

— Два брата начало нашему люду положили, а две сестры его закрывают, — сказала она. — Без тебя незачем будет мне с людом быть, да и не смогу я оставить тебя, сестра. Вместе мы жили, вместе нам и землю эту теперь охранять. Воин уходить должен собственой волей. В чертоге брата тебя я дождусь.

И простилась, и растворилась в горах.

Я же не могла так просто уйти. Ходила за мной по пятам вдова Велехора, сына своего под глаза подставляя. Посвящение он уже принял, летом женился, был толстым юношей и верил лэмо, как и мать его. Не лежало мое сердце к нему. Тяготило меня: что же будет, если этот разиня станет царем? А больше не было никого в прямом родстве у меня.

Счастливая мысль в ум мой упала, но не сразу приняла ее. Все хорошо оглядела, как выйдет: крепок ли этот воин, не убьют ли его недруги, станут ли верными ему мои близкие воины?

Но решила я: нет лучшего рядом со мной. И позвала к себе Алатая.

Как вошел он, последнее сомнение мое отступило. Стал он крепким и рослым воином: все дети после посвящения за год мужают. Не мальчик уже был передо мной. Хоть усы не пробивались еще на лице, взгляд его был тверд, голову прямо держал, и лишь тоска была в глазах его. Сердце его было мягко, сердце его продолжало любить меня, видела я это. И тем тверже уверилась я в том, что сделать хотела, и тем старше, старухою себя рядом с ним ощутила.

— Подойди, — я сказала. — Вот, видишь ли этот сосуд? — указала на прекрасный кувшин из рога, с золотыми накладками, высокий и тонкий. — Все цари нашего рода пили из него, когда был особый случай, когда собиралось кочевье или провожали царя. Отец пил, своего отца в бело-синее отправляя, я пила, отправляя отца.

Он тяжело молчал, не понимая, к чему клоню я.

— Сегодня хочу с тобой из него пить.

— Царь! — прервал он меня, и в голосе его прежний, светлый и добрый мальчик был. — Зачем рвешь мне сердце? Еще не истекла луна, еще не пришло твое время.

Его голос дрожал. Я поднялась, подошла к нему, держа сосуд в руках.

— Я не хочу прощаться, Алатай. Я хочу приветствовать нового царя. Ты помнишь ли, что когда-то твой род царствовал над нашим людом? Пока не случилось то же, что и сейчас: люд остаться хотел, братья спорили, потеряв отца, что им делать. Твой предок хотел остаться, но духи тогда решили иначе, и младший брат царствовать стал, и закрепилось то за его родом.

— Зачем говоришь об этом, Кадын? Мой отец с детства внушал мне ненависть к твоему роду тем, что легенду эту изо дня в день повторял. Только любовь к тебе сильнее была. Я забыл эту легенду ради тебя.

— А я нынче вспомнила. Народ остановился, и ему теперь нужен царь другого рода. Бело-синий забрал моих братьев, меня не наградил сыновьями. Я хочу тебя назвать младшим братом, и тогда примешь ты царскую гривну из моих рук, когда придет мое время.

Он побледнел, мой мальчик, но не смог отказаться. Видела я: то, что пытался вложить в него старый Зонтала, погибло в нем. И тем спокойней была: не врагу, а верному другу власть отдам.

Мы рассекли запястья, сцедили кровь в чашу с молоком и по очереди выпили. Так стал он моим братом. А после позвала умельца, и он нарисовал ему на руке солнцерога и барса — знак царского рода.

Об этом я после объявила всему люду, и главам, и своим воинам. Вдова Велехора рыдала, слез своих не стесняясь, а воины сразу поклялись ему в верности — они знали и любили Алатая. Потом собралась я в свое кочевье, сняла гривну, надела Алатаю на голову царскую шапку, оставила ему дом свой, скот и народ — и ушла к своему жениху.

Последнее кочевье мое — из царского стана сюда, на бескрайний, ветра рождающий Оуйхог. Суровая выдалась зима, носятся бурные ветры, скрежет когтей ээ Торзы-грифона слышен в скалах у молочной реки. Девы, что сопровождают меня, девы, что волосы остригли мои и в одежды невесты меня облачили, страдали и плакали здесь, на Оуйхоге. А мне хорошо. Свободной себя я здесь ощущаю.