Юджин Ли-Гамильтон - Воображенные сонеты (сборник)

Спала на гальке как-то в день погожий
Дочь рыбака, и ветерок-фланер
Ласкал ее растрепанный вихор,
Легко касался загорелой кожи.

Поэт шел мимо, и на жалком ложе,
На рубище ее замедлил взор;
Потом, вложив ей в губы луидор,
Он удалился, спящей не тревожа.

Что стало с той монетою потом?
Принес доход семейству дар поэта,
Которым горд по праву скромный дом?

Иль жадность копит новые монеты —
Желанные, пропитанные злом
Любви продажной? Не узнать ответа.

Когда с Олимпа, гневом обуян,
Зевес шлет копья в горные теснины,
Как будто снова целит в исполина;
Когда грозу приносит ураган;

Когда лютует гром, попав в капкан
Кавказских гор; и в в ярости звериной
По склонам их стремятся вниз лавины —
Со вскриком пробуждается Титан.

И, воплям безутешной бури вторя,
Несется вопль, ужаснее стократ,
Чем завыванья ветра на просторе;

И, заглушая громовой раскат,
Грохочет смех, такого полный горя,
Что ангелы в полуночи дрожат.

Невидим Прометей для смертных глаз,
Лишь только ночью, в сполохах карминных,
Когда пылает зарево на льдинах,
И молния в них бьет за разом раз;

Когда рубином светится топаз,
И страх царит в гнездовиях орлиных,
И эхо отражается в глубинах,
Где до рассвета мрак ночной увяз,

Мы видим, как немая тень Титана
Встает среди уступов и карнизов
Угрюмых скал, пространство распоров,

В молчании мятежном неустанно
Закованной рукой бросая вызов
Создателю уродливых миров.

Поэт — алхимик мысли, как Мидас,
Тот царь фригийский, чье прикосновенье
Немедля вызывало превращенье:
Всё становилось златом в тот же час.

Он тоже над ручьем лотка не тряс,
Не изучал вовек хитросплетенья
Пещерных нор. По воле вдохновенья
Ему дарован золота запас.

Но горе для него — помилуй, Боже! —
Коль он запрется в тесной кладовой
И позабудет, для чего живет.

Ты жаждал мира золотого? Что же,
Стал самородком хлеб насущный твой,
И золотом забит поэта рот.

Парижская клоака прежних лет,
Где всюду чернота и смрад промоин;
Краснеют только стоки скотобоен
И раны, что нанес в ночи стилет.

Вот золота фальшивого браслет;
Тропический бальзам, на лжи настоян;
Расколотый фиал, чей запах гноен,
Храня трущоб и тины терпкий след.

Но над зловонным хаосом болот,
Прекрасна, как пыланье небосклона,
Распада переливчивость плывет;

И волнами на пленке вороненой
Дрожит игра огня, и позолот,
И пурпура, что прямо из Сидона.

Безжалостная, не услышишь ты
Молитвы, чтобы ты не уходила —
Их шепчет узник, коему в могилу,
Едва светило глянет с высоты.

Когда вопят обугленные рты
Из сердцевины адского горнила:
«Уйди скорей, ты нам давно постыла!» —
Их вопли столь же для тебя пусты.

Прислушайтесь — бредет толпа гуляк,
На улицах рассеивают мрак
Веселый смех, лихая сегидилья;

Нам на больничной койке и в тюрьме
Так внятны эти песнопенья тьме —
И кто осудит дань ее всесилью?

Боюсь, что умер Пак — немало лет
С тех пор, как знались смертные с бродягой;
Исчез со всею крошечной ватагой,
Чьи гнезда в чаще прятал бересклет;

Да, эльфов нет, и не сыскать примет
Дриады, что таилась за корягой;
Нет ни наяд, речной одетых влагой,
Ни фавнов, листоухих непосед.

Дрозд-попрыгун, скажи, встречал ли ты
Проказника веселого весною,
Там, где росой увлажнены цветы?

Лесная мышь, видала ль под сосною,
Ты малыша, где заросли густы,
Прикрывшегося шляпкою грибною?

Подпрыгнул дрозд и молвил: «В самом деле,
Мне Пак был добрый друг, почти родня,
Хоть он и передразнивал меня;
Я Пака знал, но он ушел отселе.

Его нашли мы на грибной постели —
Вьюрок и я — у высохшего пня,
Покрытым снегом, на исходе дня;
Замерз, похоже, в зимние метели».

Лесная мышь сказала: «Старый крот
Могилу вырыл, а четыре сони
Беднягу опустили в темный грот;

Там белка крест поставила на склоне:
Имел он душу, как и ваш народ;
А нам, зверькам, скорбеть и впредь и ноне».