Стивен Кинг - Долгая прогулка

В двадцать минут одиннадцатого, вечером этого бесконечного первого майского дня Гэррети избавился от одного из двух своих предупреждений. После парня в красно-белой футболке билеты купили еще двое, но Гэррети едва ли обратил на это внимание. Он проводил тщательную проверку всех систем.

Одна голова, сбитая с толку и ополоумевшая, но в целом работоспособная. Два уставших глаза. Одеревеневшая шея. Две руки, тут проблем нет. Одно туловище, в порядке, если не считать гложущего желудок голода, который никакие концентраты не способны утолить. Две чертовски уставшие ноги. Мышцы болят. Интересно, долго ли еще эти ноги будут идти сами по себе; сколько времени должно пройти, чтобы мозг принял управление и начал наказывать их, заставлять работать, презрев все разумные пределы, только затем, чтобы не заработать пулю в лоб? Через сколько часов они начнут заплетаться все сильнее, потом запротестуют, и в конце концов — остановятся?

Ноги устали конечно, но насколько он мог судить, пока что работали удовлетворительно.

И две ступни. Они болят. У него чувствительные ступни, что уж отрицать. Он уже большой мальчик, так что им приходится таскать туда-сюда 72 с лишним килограмма; и теперь их периодически простреливают странные боли. Гэррети чувствовал, что большой палец одной ноги прорвал носок и неприятно уперся в ботинок — тут он вспомнил историю Стеббинса и страшно перепугался. Но ступни по-прежнему работали, на них не было ни одного волдыря, и он чувствовал, что в принципе они тоже в порядке.

Гэррети, подбодрил он сам себя, ты в отличной форме. Двенадцать человек мертвы, вдвое больше, вероятно, чувствуют сейчас ужасные боли, а ты в порядке. Ты отлично справляешься. Ты великолепен. Ты жив.

Разговор, убитый так жестоко Стеббинсом и его историей, вскорости воскрес снова. Живые люди разговаривают. Янник, номер 98-й, громким голосом обсуждал с Уайманом, номером 97-м, происхождение сидящих на вездеходе солдат. Они сошлись на том, что оно было яркое, разнородное, очень сложное и очевидно ублюдочное.

Пирсон между тем внезапно спросил у Гэррети:

— Тебе когда-нибудь клизму ставили?

— Клизму? — переспросил Гэррети, подумал и сказал: — Нет. Вроде нет.

— А вам, ребята? — спросил Пирсон. — Давайте, признавайтесь.

— Мне ставили, — сказал Харкнесс и хихикнул. — Однажды, когда я был маленьким, мама сделала мне клизму после Хэллоуина. Я тогда съел чуть ли не полную сумку конфет.

— Тебе понравилось? — настойчиво спросил Пирсон.

— Епт, нет, конечно! Да кому может понравиться когда тебе пол литра мыльной воды в...

— Моему брату,- - грустно сказал Пирсон. — Я спросил этого сопляка, жалеет ли он, что я иду на Прогулку, и он сказал, мол, нет, мама обещала поставить мне клизму, если я буду хорошо себя вести и не заплачу. Любит он их.

— Это отвратительно, — громко сказал Харкнесс.

— Я тоже так думаю, — хмуро ответил Пирсон.

Через несколько минут к компании присоединился Дэвидсон и рассказал о том, как однажды напился на Стейбенвильской Ярмарке, и когда тайком пробирался в палатку со шлюхами, получил по башке от здоровенной жирной тетки, на которой не было ничего кроме стрингов. Когда Дэвидсон рассказал ей (по его собственным словам), что напился и думал, будто лезет в палатку, где делают татуировки, она разрешила ему немного себя полапать (так он сказал). Он хотел набить на животе флаг Конфедерации.

Арт Бейкер рассказал, как они однажды устроили соревнование, у кого получится зажечь самый большой выхлоп, и там был парень по имени Дэйви Попхэм, который сжег не только волосы на жопе (а их было много), но и часть волос на спине. Воняло так, будто сноп сена сгорел, сказал Бейкер. Харкнесс так смеялся, что заработал предупреждение.

И гонка началась. История следовала за историей, пока и без того шаткое равновесие не обрушилось совершенно. Кто-то еще получил предупреждение, вскоре после этого другой Бейкер — Джеймс — купил билет. Хорошее настроение покинуло группу. Кое-кто начал вспоминать своих девушек, и разговор ушел в сентиментальное русло. Гэррети ничего не говорил о Джен, но на исходе десятого часа, когда угольная тьма ночи начала смешиваться с молочно-белым туманом, ему стало казаться, что она — лучшее, что когда либо с ним случалось.

Они прошли вдоль недлинного ряда ртутных уличных фонарей, закрытых и погашенных, прошли тихо, переговариваясь негромким шепотом. Перед магазином Шопвелл дорога немного расширялась, и там стояла скамейка, а на ней сидела молодая пара: он заснули, прислонившись головами друг к другу. Между ними стояла табличка, но что на ней было написано, прочитать не получалось. Девушка была очень молода — на вид не старше 14-ти — а на ее парне была спортивная рубашка, застиранная настолько, что никогда уже наверное не будет по-настоящему спортивной. Их тени сливались на асфальте в одну, и все Идущие прошли мимо них на цыпочках.

Гэррети посмотрел через плечо, почти уверенный, что рокот мотора разбудит парочку, но те по-прежнему спали, понятия не имея, что событие наступило и прошло. Интересно, а получит девчонка нагоняй от своего старика отца? Она выглядит такой молодой. Возможно на знаке написано "Да-Да Гэррети, Уроженец Мэна". Впрочем, Гэррети надеялся что нет. Почему-то это казалось ему отвратительным.

Он съел свой последний концентрат и почувствовал себя немного лучше. Теперь у него не осталось ничего такого, что мог бы выклянчить Олсон. Кстати, забавно это с Олсоном. Еще шесть часов назад Гэррети мог поклясться, что Олсон спекся. Но он все еще шел, и теперь у него не было предупреждений. Видимо, человек способен на многое, если на кону стоит его жизнь. Пройдено уже 54 мили.

Последние разговоры угасли вместе с безымянным городком. Идущие шли в тишине около часа, и холод снова начала пробираться к Гэррети под куртку. Он доел мамины печенья, скомкал фольгу и швырнул ее в кусты на обочине. Да, он — всего лишь еще одна свинья на гигантском помидорном поле нашей жизни.

МакФриз добыл зубную щетку из недр своего рюкзака и теперь всухую чистил зубы. Все идет по-прежнему, с удивлением думал Гэррети. Если рыгнешь, надо извиниться. Надо махать людям в ответ, потому что так принято. Никто ни с кем особо не ссорится (не считая Барковича), опять же - потому что так принято. Все идет по-прежнему.

Или нет? Он вспомнил, как МакФриз, рыдая, кричал, чтобы Стеббинс заткнулся. Как он дал Олсону сыр, и тот взял его с тупой покорностью побитой собаки. Все вокруг стало как-то особенно ярко, контрастность света, тени повысилась необычайно.