Л. ВОРОНКОВА - БЕСПОКОЙНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Тут неожиданно взорвалась всегда тихая, всегда безмолвная на беседах Катеринина бабушка.

– А что ж это ты так раскудахталась со своим Сергеем? – закричала она. – Да наша Катерина еще и не пойдет за него! А что, она хуже его? А? А ну, взгляни-ка на нее, взгляни – хуже, а?

– Да и глядетьне буду, – отвечала Марфа Тихоновна, отворачиваясь от Катерины, – невидаль какая! С меня довольно, что характер ее вредный знаю. Вредный характер! Все по-своему норовит, лишь бы людей сжить да самой выхвалиться. А перед нами этим не выхвалишься, матушка, нет!

– Да вы что это, старые наседки! – крикнул на них председатель. – Вот нашли место счеты сводить! Не надо бы вам пива давать!

Кругом загалдели, закричали – не поймешь что. Только голос деда Антона слышался ясно:

– А уж Катерину не троньте! Ну, уж нет, не троньте! Ишь ты, домовой вас возьми, теперь уж Катерину им ущипнуть надо!

Сергей глядел на мать горящими глазами. Лицо его побледнело. Он вдруг резко сжал мехи и поставил гармонь на пол.

– Мама, – сказал он и встал, – мама, ты зачем же так?

– А ты что? – усмехнулась Марфа Тихоновна. – Заступаться, что ли, за нее будешь?

– Да, буду!

– Что? – изумленно раскрыв глаза, крикнула старуха. – Она против твоей матери идет, и ты же за нее заступаешься?

– Заступаюсь, да. Девушка – лучшая работница в колхозе, а ты ее порочишь! Зачем?

– Ну, тише, тише! – закричал председатель. – Ваня, где гармонь? А ну-ка, давай «Ямщика».

И снова заиграла гармонь и полилась песня, и снова пошли пляски да прибаутки. Только Марфа Тихоновна весь остаток вечера сидела безмолвно, будто слова сына оглушили ее.

«Что творится! Что творится!.. – беззвучно шептала она. – Да что ж это он? Неужели и вправду на ней женится?»

Раньше всех ушла с праздника Катеринина мать и увела с собой Катерину.

– А нам и не нужны такие-то уж очень чересчур хорошие женихи, – повторяла мать дорогой. – Вот уж и не набьемся никому и ни за кем не погонимся!..

Катерина молчала, прислушиваясь к своему горячему и счастливому сердцу.

«Заступился!»

А кругом сверкал и переливался молодой снег, и месяц задумчиво смотрел вслед им, идущим по узкой хрустящей дорожке.

Зима установилась дружная. Как выпал снег на Октябрьскую, так и не растаял больше, вскоре и санная дорога легла. После первых заморозков колхозники, то один, то другой, спрашивали у Катерины:

– Ну как, не померзли твои подшефные? Живы?

– Как рыбки! – с улыбкой отвечала Катерина.

– Неужели и не поболели ни разу?

– Ни разу и ничем!

Люди качали головой:

– Вот смотри ж ты! Может, они и вправду холода не боятся!..

А в большом телятнике снова начались тревоги. Телята, то один, то другой, начинали кашлять, отказывались от корма, неохотно вставали… Зоотехник Маруся совсем растерялась.

– Да что ж это, Марфа Тихоновна? Ну что это, как нам не везет? То Золотая Рыбка… то эти теперь!

У Марфы Тихоновны за эти дни прибавилось морщин. Но она утешала Марусю:

– Простужаются. Все простужаются. Что ж мы можем сделать? Вот перейдем в новый двор, все поправятся.

– Марфа Тихоновна, а как же у Катерины-то? Ведь так и растут в нетопленом. Значит, правду все-таки Петр Васильич говорит… Температура у нас резко меняется: днем жара, а к утру – холодище. Вот потому и простужаются. Как бы нам примениться?

Услышав про Катерину да про Петра Васильича, Марфа Тихоновна сердито поджала губы.

– Велю Наталье ещё утром на заре топить, – сказала она помолчав, – А что касается Катерины, еще неизвестно, чем кончится. К весне-то, может, наша Катерина в пустом телятнике останется.

Но как ни старалась Марфа Тихоновна уберечь своих телят, все-таки четыре телочки заболели воспалением легких, и одну пришлось списать. А тут и еще одна большая тревога омрачила жизнь Марфы Тихоновны. Снова закашляла Золотая Рыбка. Она кашляла тяжело и глухо, глаза ее слезились.

Маруся смерила температуру и, испуганная, прибежала к Марфе Тихоновне:

– Марфа Тихоновна!.. Зовите Петра Васильича скорее! Ой, боюсь, боюсь я!

Марфа Тихоновна только что прилегла отдохнуть перед вечерней уборкой. Она тотчас вскочила с дивана и схватилась за полушубок. Настя сидела за уроками. Услышав, что с Золотой Рыбкой беда, Настя захлопнула учебник, оделась кое-как и тоже вслед за бабушкой и Марусей побежала в телятник.

Золотая Рыбка, молодая телка, золотисто-желтая, с прямой спиной и горделивой статью, стояла неподвижно, полузакрыв глаза. Она не повернула головы, не взглянула на людей, только чуть пошевелила ухом, услышав свое имя. Жвачки не было. На щеках темнели тонкие полоски слез.

– Бабушка, она плачет… – прошептала Настя, и тут же у нее самой застлало слезами глаза. – А бока-то ввалились… Д дышит-то как – с хрипом… Рыбочка моя золотая!

Телка приподняла ресницы, тускло взглянула на Настю, и снова крупные слезы выкатились из ее воспаленных глаз. Настя всхлипнула.

– Отойди! – сурово приказала Марфа Тихоновна. – Беги за дедом Антоном.

Дед Антон был на стройке, толковал с плотниками насчет клеток для маленьких телят. Пока двор строится, нельзя ли урвать времечко сделать несколько клеток? А то скоро еще молодняк появится, надо бы им квартиры приготовить. И только было начал показывать, какой должен быть размер клеток, как за ним прибежала Настя. Дед Антов оборвал свою речь и поспешил в телятник. И в первый раз за всю жизнь почувствовал сегодня, что ноги не слушаются его. Он бы хотел бежать, а ноги подгибаются и дыхание перехватывает.

– Ах ты, беда, беда… – повторял он. – Ах ты, беда какая!

В телятнике около Золотой Рыбки уже хлопотал Петр Васильич. Он как раз явился в колхоз с объездом. Лицо у ветврача было холодное, замкнутое. Телятницы – Надежда и Паша – стояли в сторонке, перешёптываясь и вздыхая. По другую сторону стояла Катерина, стояла неподвижно, со сжатым ртом и мрачными глазами. Ее томила почти физическая боль в груди, слезы подступили к горлу. Дать бы себе волю, заплакать, обнять бы бедную Золотую Рыбку… Не уберегли, не вырастили… И хоть еще ничего не сказал Петр Васильич, но его захолодевшие глаза и эти страшные хрипы, разрывающие легкие молодой телки, не обещали надежды. Взглянув на деда Антона, на его седую понурившуюся голову, Катерина почувствовала, что больше не может терпеть и, еле сдерживая рыданья, вышла из телятника.

Серенькие пасмурные сумерки висели над деревней. Мягко, без блесток, белел снег, чистый, еще не глубокий. Седые ветки ивы висели неподвижно над темной прорубью. Небольшие столбы загона стояли в белых снеговых шапочках.