Л. ВОРОНКОВА - БЕСПОКОЙНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Прохор поднял брови:

– Не знаю!

Он отложил газету и вышел в кухню:

– Мать, ты что это? «Прошу меня уволить»! Ты что, с работы уходишь?

– Ухожу, – ответила Марфа Тихоновна. – И с работы ухожу и из колхоза ухожу.

Прохор сел с ней рядом.

– Ну, с работы конечно. Уж не молоденькая. И отдохнуть пора. Но вот – из колхоза?.. Это что же означает?..

Марфа Тихоновна, приподняв брови, устало глядела в сторону.

– То и означает. Без работы я жить не могу, а делать мне здесь больше нечего. К Нюшке пойду.

– Что ж, у Нюшки медом намазано?

– У Нюшки дети маленькие. С ними нянчиться буду. А что мне здесь делать? Думала было к Сергею, но… – Старуха махнула рукой.

Прохор пожал плечами:

– В доме всегда дела найдутся!

Настя не подозревала, о чем разговаривают отец с бабушкой. А мать, делая вид, что читает газету, стояла у кухонных дверей и слушала. Тонкие черные брови ее сошлись от напряжения, губы сжались. Она слушала, боясь проронить слово.

Марфа Тихоновна подумала, помолчала…

– Нет уж, – сказала она, – не хочу. Не хочу я в этом колхозе оставаться. Пускай работают без меня. Пускай Катерина лучше сделает. А вот что в районе им на это скажут, мы еще посмотрим. Все-таки на почетной доске-то я первая из всего района была!

Что-то похожее на слезы засверкало в ее глазах. Марфа Тихоновна взяла перо и снова начала ставить одну к другой крупные, твердые буквы.

– Ну, если ты с председателем не поладила, так мы-то, здесь при чем? – обиделся Прохор. – Почему же и от нас-то бежать? Даже от народа совестно – что скажут…

– Мне все равно, что скажут. А я уйду.

– Ну что ж, воля твоя… – Прохор встал. – Я тебя не гоню, не притесняю… А ты как хочешь. Хочется к Нюше – иди.

– И уйду!

Дед Антон, услышав на другой день, что старуха Рублева подала заявление об уходе, даже растерялся от неожиданности.

– Ты что это задумала, голова?! – закричал он, войдя в телятник. – Да с чего ж это ты?

– Поработала, хватит, – ответила Марфа Тихоновна.

И сколько ни уговаривал ее дед Антон, сколько ни убеждал, ничего другого от нее не услышал.

Вечером к Рублевым зашел председатель.

– Что ж тебя вынуждает, Марфа Тихоновна, так круто поступать? – спросил он. – Давай поговорим, может договоримся?

«Испугались! – усмехнулась про себя Марфа Тихоновна. – Заговорили!..»

Председатель подметил эту усмешку и нахмурился:

– Я работать тебя не неволю и задержать не имею права – из годов ты уже вышла. Но думаю, что поработать ты еще можешь. Организатор ты хороший, чего ж дело зря бросать? Вот к Новому году в большой двор переберемся…

– …в телятник без печки… – договорила Марфа Тихоновна. – Нет уж, – ответила она председателю, – нет уж, отпусти. Ничего у нас с тобой не выйдет. Вы по-моему работать не хотите, а я по-вашему не могу. Стара я уже. На покой пора. Ну, а если вам что от райкома будет, меня не вините.

Напоминание о райкоме словно ударило председателя. Он встал.

– Хорошо, – сказал он, – я сейчас зайду в правление, подпишу заявление. И на собрании буду голосовать, чтобы тебя отпустили. За то, что помогла нам в трудные годы, спасибо. А насчет райкома – ну, я думаю, райком сам разберется, кто прав, а кто виноват. – И, заметив прижавшуюся к притолоке Настю, которая стояла и слушала их разговор, улыбнулся ей: – Ну что, шеф? Уходит бабка-то. Придется тебе на смену выходить, а?

Настя хотела ему что-то ответить, но вдруг опустила голову и залилась слезами. Председатель искоса взглянул на Марфу Тихоновну: она сидела еще более гордая, еще более замкнутая, с какой-то горькой и насмешливой улыбкой в уголках тонкого рта. Василий Степаныч понял, что старуха глубоко уязвлена его таким скорым согласием отпустить ее и теперь сговориться с ней уже нет никакой возможности.

«Пусть идет», – подумал он с досадой и, сдержанно простившись, вышел из избы.

Миновало еще несколько дней. И вот наступило утро, когда Марфа Тихоновна встала, как всегда – до зари, оделась и села на лавку, не зная, за что взяться. От работы ее освободили, из колхоза отпустили… Живи, как душе хочется!

В доме еще спали. Марфа Тихоновна неслышно вошла в горницу, задумчиво поглядела кругом. Так же неслышно вышла на улицу. Вся жизнь прошла в этом доме, под этими березами. И хорошее, и плохое. Это был ее дом, ее двор, ее палисадник… И все в этом доме было так, как хотела она, и жили все здесь по ее слову…

Заскрипели по снегу чьи-то шаги. Чья-то фигура с ружьем за плечами показалась в утренних сумерках.

Ночной сторож дядя Кузьма увидел Марфу Тихоновну, подошел к калитке:

– Ты что это, Тихоновна? Чудно! Вышла, да и стоит среди двора!

– Да ведь привыкла всю жизнь до свету вставать, вот и не спится, – ответила Марфа Тихоновна.

Дядя Кузьма принялся завертывать цыгарку.

– Утро скоро, – зевнув, сказал он, – сон подходит. А ты что же, говорят, уходить собралась?

– Сегодня уйду, – глухо ответила старуха.

Дядя Кузьма расправил свои гусарские усы, покачал головой:

– Чудно! Дом хороший, семья хорошая. В почете, в уважении. Ну что тебе, старой, нужно? Сиди на печке да ешь хлеб!

– Не могу, – сказала Марфа Тихоновна, глядя на далекий светлеющий край неба, – обидно мне. Обидно. Даже кровь во мне свертывается – вот обидно до чего!

– «Обидно»! – усмехнулся дядя Кузьма. – Значит, ты, Марфа Тихоновна, еще не состарилась. К старости люди спокойнее становятся, добрее. Другой раз видишь – вроде не так делается, а думаешь: ну, пусть так будет! А может, молодым-то виднее? Что могу – помогу, а что не могу – не спрашивайте. Да ведь знаю, что и не спросит никто. «Сторожишь, дядя Кузьма?» – «Сторожу». – «Ну и спасибо, что хорошо сторожишь! Вот тебе твои трудодни». И что еще мне, старому, чадо? А бывает иногда, кто и грубо скажет. Вот сноха у меня: срывистая – страсть! Ну, да что ж я теперь, обижаться на нее буду? Да она моложе меня на сорок лет, глупа еще! Подрастет – поумнеет. Уж нам-то, старьм, посговористее надо быть. Мы свое отжили. Откомандовали. А ведь ты вон какая! Из своего же дома в чужой колхоз бежишь! Ни себе покоя, ни людям радости. Чудно!

Дядя Кузьма поговорил и пошел. А Марфа Тихоновна долго стояла, опершись на палисадник. С белых заснеженных веток сирени на ее шаль сыпались иголочки инея, светлела и румянилась морозная заря над лиловыми зубцами дальнего леса…

После завтрака Марфа Тихоновна стала собирать свои вещи: шерстяное платье в клеточку, которое надевала по праздникам, полотенце с широкими кружевами, кофты, платки… Невестка, забыв, что на столе стоит немытая посуда, молча смотрела, как старуха увязывает свой узелок. Прохора не было – он пошел просить лошадь, чтобы отвезти мать. Настя была в школе. Тихонько напевал ветер в трубе, гудели за стеной электрические провода.