Неудача в наследство - Светлана Романюк

по её состоянию и исходящему от неё запаху, пребывала на нём явно не первый день. Он пришёл в ужас. Приведя себя в относительно приличный вид, наспех покидал кое-какие вещи в дорожную сумку и, сухо простившись с отцом, отбыл в столицу. Они с отцом ещё пару раз пересекались в свете, куда Николай Игнатьевич изредка выбирался, да обменялись за десяток лет десятком писем.

Михаил потёр лоб, голова по-прежнему разламывалась от боли. Робкий стук в дверь показался невыносимым грохотом.

— Кого черти несут? — почти простонал Михаил.

— Михаил Николаевич, к вам гостья, — раздался из-за двери дрожащий голос Степана. — Барышня Кречетова. Осмелился проводить в малую гостиную, там, почитай, как час уже ожидает.

Новость произвела впечатление. Даже глаза распахнулись от удивления, благодаря чему их размер практически приблизился к нормальному. Барышня Кречетова у него дома? Одна? И не спешит откланяться, несмотря на не слишком любезный приём и сгущающиеся за окном сумерки.

Михаил нахмурился, перед его мысленным взором возникла пухленькая хохотушка. Если образ бледной чахоточной красавицы и докатился до провинции, то, к счастью, ещё не успел отвоевать себе ведущих позиций. Поэтому Ольга Кречетова, отличающаяся от большинства своих сверстниц румянцем, округлыми формами и неплохим чувством юмора, собирала возле своей персоны ничуть не меньшую, а может, и более многочисленную толпу поклонников, чем томные немощные барышни. Впервые увидев её на одном из званых вечеров, Михаил даже решил приударить за ней в надежде, что лёгкий флирт с хорошенькой девушкой поможет скрасить размеренное и, что уж греха таить, скучное течение жизни в глубинке. Но, заметив, что Андрей проявляет к девушке искренний интерес, решил не перебегать дорогу единственному человеку, с которым у него сложились приятельские отношения после возвращения на родину. И вот теперь та, по чьей вине он выслушал от приятеля столько вздохов, откорректировал столько восторженных сонетов, а однажды чуть было не ознакомился с первой главой поэмы, ожидает его в малой гостиной. В течение часа.

— Какого дьявола? — взорвался Михаил. Чуть притихший невидимый молоток с энтузиазмом возобновил удары по темени, поэтому дальнейшие слова молодой человек произносил уже гораздо спокойнее. — Почему мне сообщили о гостье только сейчас?

— Никак не можно было, ба-а-арин! — раздающиеся из-за двери звуки всё больше напоминали блеяние козла. — Вы же сами строжайше запретили вас беспокоить, до поры, покуда вы с постели не встанете… Мсье Нуи днём пытался ваш запрет нарушить, так вы его тростью вдоль спины оттянули и словами всяческими непотребными называть изволили.

Михаил поморщился, он и в самом деле припоминал, что около полудня был какой-то шум. Но что касается причин этого шума, а также того, кто был к этому шуму причастен, то эти сведения капризная память от него утаивала. По крайней мере пока.

— Идиоты! — в сердцах сплюнул он. И попытался решить, что будет приличнее: показаться перед гостьей прямо сейчас, обрадовав ту видом мятого халата и не менее мятого лица, или прежде попробовать привести себя в порядок. Рассудив, что дополнительные четверть часа в данной ситуации погоды не сделают, крикнул:

— Воды! Живо!

Аннушка огляделась. Гостиная, где она оказалась, была небольшой, но очень милой. Море свечей, тяжёлые портьеры из тёмного бархата, мягкими складками ниспадающие на пол, фарфоровые статуэтки на каминной полке, столик с резными ножками, раскрытая книга на нём, не новое, но, по всему видно, очень удобное и уютное кресло. Девушке сразу же захотелось забраться в кресло с ногами и уткнуть нос в страницы призывно распахнутого тома. Чтобы побороть искушение, она сосредоточила взгляд на коллекции фарфора.

— Любопытнейшие вещицы, не правда ли? — внезапно произнёс каркающий голос.

Анна оглянулась – в кресле вальяжно расположился жилистый старик. Он был облачён в длинный просторный домашний халат, подпоясанный витым шнуром, белую рубаху с пышным кружевным жабо, кюлоты и чулки, плотно обтягивающие его длинные ноги, на которых красовались туфли со стоптанными задниками и огромными, по всей видимости, золотыми пряжками. Всё по моде двухвековой давности.

— Михаил Арсеньевич Милованов, — представился старичок, встав с кресла и на старинный манер отвешивая Анне глубокий поклон. – Предок того оболтуса, к которому вы, по всей видимости, наведались. Вот не знаю, то ли из-за того, что его в мою честь Михаилом назвали, то ли из-за того, что похож он на меня чрезвычайно, питаю к нему нежнейшую привязанность.

— Анна Ивановна Кречетова, — девушка вернула поклон.

Почему-то ей и в голову не пришло склониться в реверансе, и уж тем более неожиданный собеседник не вызывал желания ограничиться лёгким книксеном. Михаил Арсеньевич одобрительно покряхтел и вновь угнездился в кресле.

— Аннушка, значит, — протянул он задумчиво и покивал. – Ты уж прости старика, я с тобой по-простому буду, по-свойски. За столько лет намолчался, намаялся… не до церемоний сейчас. Ты, я смотрю, девушка понятливая, не то, что некоторые… Приезжал тут один, тоже из видящих… Гонору-то на целый погребок и толку-то дай боги с ноготок! Не получилось у меня с ним задушевной беседы. С тех пор, почитай, уж полста лет прошло… Да ты не тушуйся, присаживайся на софу-то! В ногах правды нет.

Анна благодарно улыбнулась и устроилась на краешке софы. Михаил Арсеньевич продолжал стрекотать, высказывая своё мнение по поводу погоды, урожая, глупости нынешних слуг и непутёвости теперешней молодёжи. Причём к теперешней молодёжи он относил и Анну, и Михаила, и отцов их, и даже пару раз упомянул Александру Степановну, которая, как оказалось, была одно время частой гостьей в усадьбе.

— Не та ноне молодежь, не та! – повторял он задумчиво. – Миша – тот ещё ничего. Беспутный немного, ну да дело молодое, горячее. А вот батюшка его, Николай Игнатьевич, – немочь бледная был. Жизнь промаялся, как и не жил вовсе. Веришь ли? Смеяться лишний раз не осмеливался. Ни голосу в сердцах не повысил, ни руку на какого охламона не поднял, вина и то в рот не брал. Всё от отцовой судьбы берёгся. Всё тихо, всё благостно… Пока вовсе не скис.

Михаил Арсеньевич тяжело вздохнул, вынул, будто из воздуха, серебряную табакерку. Щелчком откинул крышку, украшенную медальоном с изображением Клавдия II, взял изрядную щепоть табаку, шумно втянул в одну ноздрю, затем повторил для второй. Богатырски чихнул, утёрся платком, шмыгнул носом, после чего изрёк:

— Уважаю это дело до чрезвычайности. Вот ежели бы в Славии меньше курили, да больше нюхали, то