Арнон Грюнберг - Фантомная боль

Остатки волос на голове у Мельмана были совершенно белые и торчали в разные стороны.

— Уже скоро год, — произнес он.

— Как это? — не понял я. — Что это значит?

— Год с тех пор, как удрал мой секретарь.

Австрияк поднялся с места.

— А такси на юг тут ходят? — громко вопросил он.

Все, кто находился в ресторане, посмотрели на него. Посетителей было не густо — намного меньше, чем официантов.

Пожилой господин у окна, развернувший перед собой штук пять иностранных газет, вдруг произнес театральным голосом:

— Я езжу сюда уже тридцать лет и знаю это место даже лучше, чем сам персонал. Если вам нужно такси на юг, то считайте, я вам его уже нашел.

Дама, пытавшаяся подцепить себе на тарелку ломтик ананаса, воскликнула:

— Сюда ездили еще мои родители, и я говорю вам: «Ну зачем вам юг?» — дальше к югу ничего нет, одна сплошная нищета.

Но австрияк, похоже, не оценил этот непрошеный совет:

— Ехать мне на юг или нет — это мое личное дело.

— Правильно, — отозвался господин с газетами. — Когда захотите взять такси, обращайтесь ко мне. Я знаю всех в этой дыре.

Он с торжествующим видом оглянулся по сторонам, но никто не реагировал. Тогда он продолжил:

— Когда мне было шестнадцать лет, мой учитель латыни как-то раз говорит: «Анри, подавляющее большинство людей все равно что мертвые, не буди их». Но я не принял этого к сведению, я всех будил при первой возможности.

— Лучше бы они спали, — пробормотал Мельман.

Дама, все еще сражавшаяся с ломтиком ананаса, упорно гнула свою линию:

— Дальше к югу сплошная нищета, я была там — вначале с родителями, а потом, пять лет назад, еще раз одна. Как была нищета, так и осталась.

Мельман старательно намазывал булочку джемом. Впрочем, я не верил, что он и впрямь собирался съесть эту булочку.

— Я не желаю просыпаться, — капризно протянул австрияк, — я хочу на юг, мне нужно солнце, у меня больная спина.

Кое-кто из официантов уже начал накрывать к обеду. Мне показалось, что некоторые из гостей так и торчат здесь целыми днями в ожидании следующего приема пищи и только вечером после ужина расходятся по своим номерам. Возможно, между пятью и шестью они ненадолго спускаются вниз, в спортивный зал, поиграть в пинг-понг.

— Нужно суметь отбросить коньки, прежде чем кончатся деньги, — сказал Мельман, — и никак не наоборот, не то станешь для людей обузой. А люди этого не заслужили.

Роберт Г. Мельман — это мой отец. Правда, во время своих внезапных вспышек ярости он это отрицал.

— Я твой отец? — кричал он. — Но ты ведь знаешь свою мать!

Когда я родился, слава Роберта Г. Мельмана была в самом зените. В нем видели больше, чем просто талант. Но не прошло и пяти лет, как от его славы не осталось и следа, поэтому моя мать порой сравнивала его с букетом роз, слишком долго простоявшим в вазе без воды.

Надо полагать, я был зачат потому, что мой отец единственный раз в жизни решил сдержать свое обещание. Или потому, что мои предки были немного не в себе и не ведали, что творили. Но речь не о том, почему я был зачат, а скорее о том, что это так или иначе случилось. Впрочем, мой отец, наверное, отрицал бы и это. «Важна каждая мелочь, — сказал бы он, — ни одна мелочь не должна ускользнуть от нашего внимания».

Но это, конечно, не так. Многие мелочи неважны, мало того: большинство мелочей не имеет значения. Важно то, что холодным январским днем в гостинице на Лонг-Айленде родился я.

В начале маминой беременности родители дискутировали о преимуществах аборта, но их переговоры настолько затянулись, что, когда они оба высказались до конца, думать об аборте было уже поздно. Моя мать, которая во что бы то ни стало хотела ребенка, вдруг начала колебаться. Роды представлялись ей ночным кошмаром, впрочем, и аборт тоже, но в итоге она решила, что роды — это еще более-менее терпимый ночной кошмар.

Мои родители поехали на несколько дней в Монтаук. Отец любил работать в гостиницах. Схватки у мамы начались раньше, чем она думала. Родители хотели обратиться в больницу, но было уже поздно. Позвали акушерку, однако и от нее толку было чуть.

Во время родов мой отец жутко надрался в гостиничном ресторане с видом на море. Если верить счету, который он сохранил для меня и потом подарил на мое четырнадцатилетие (он был окантован в рамочку — все, как положено), в тот вечер он уговорил две бутылки кьянти, четыре рюмки граппы и две бутылки шампанского. Думаю, кьянти и виноградную водку он выпил еще до моего рождения, а вот шампанское — уже после.

Также в тот вечер — правда, на этот счет мнения расходятся — он предложил руку и сердце какой-то официантке. Моя мать плакала, я орал как сумасшедший, акушерка шлепала меня по попке, а двумя этажами ниже мой отец делал кому-то предложение.

Во время моего обрезания отец упал в обморок. Но не от вида крови и не от того, что он не мог смотреть, как мне причиняют боль, нет — просто обморок стал для него удачным выходом из положения. Его подружка, которую моя мать на дух не выносила и называла Пустой Бочкой, тоже присутствовала на моем обрезании. Говорят, мама во всеуслышание заявила:

— Если сюда явится Пустая Бочка, никакого обрезания не будет!

А между тем эта самая Пустая Бочка давно уже сидела в приемной на диванчике.

Вскоре мой отец грохнулся в обморок. В чувство его приводили с помощью сладкого красного вина. Бабушка, которая, почуяв призрак смерти, всегда развивала бешеную энергию, с которой могли бы соперничать не многие из ее сверстников, потребовала, чтобы с моим отцом обращались осторожно, «ведь он такой чувствительный!». Слегка придя в себя, отец постарался держать Пустую Бочку и мою мать на как можно более безопасном расстоянии друг от друга.

Обрезание представляется мне первым в ряду мелких и покрупнее семейных катастроф. Однако моя мать свято верила в то, что ребенок оказал целебно-терапевтическое действие на моего отца.

В ту минуту, когда хирург вонзил скальпель в мои гениталии, она прошептала:

— И как тебе пришло в голову позвать сюда эту твою Пустую Бочку? Выходит, ты меня абсолютно не уважаешь?

Отец в ответ якобы прошептал:

— Сейчас не время, давай обсудим это как-нибудь в другой раз.

Так он шептал всегда — что бы ни случилось.

Дэвид, приятель моего отца, с которым они вместе учились в школе, попытался все уладить, но безуспешно.

— Я не в восторге от твоей ситуации и не восхищен ею, — будто бы шепнул он на ухо моему отцу, — но как ты мог так влипнуть, почему ты позволяешь так собою помыкать?

А моя мать якобы воскликнула:

— Да заткнись ты, Дэвид, не делай из него еще большего психа, чем он есть.

Вот такую увлеченную дискуссию о Пустой Бочке вели между собой мои родители, пока мне делали обрезание.

Первые годы после моего рождения мы с родителями жили в Нью-Йорке. Мысль назвать меня Харпо[1] принадлежит моему отцу. Но так как моя мать хотела дать мне еще и какое-нибудь нормальное имя, меня назвали также Саул. Итак, Харпо Саул Мельман — это я.

На открытках, разосланных по случаю моего появления на свет, отец попросил напечатать следующее: «Харпо Саул Мельман объявляет о своем приходе в мир и всех чмокает». Мама задним числом решила, что текст был не самый удачный.

То, что назвать своего ребенка Харпо — бесчеловечно, есть факт, не требующий доказательств. Разумеется, бывают и другие дурацкие имена, но Харпо, несомненно, — одно из самых противных.

Мой отец корпел над главным трудом своей жизни, моя мать работала врачом в дневном стационаре для душевнобольных. Самым знаменитым из ее пациентов был человек, который беседовал со стеной, свято веря, что его слушают секретные службы. Но, когда секретные службы не отреагировали на его отчеты, он повел себя деструктивно. Так он угодил к моей матери. На этом пациенте она защитила диссертацию. От моей матери он узнал, что целых двадцать лет проговорил со стеной впустую. Эти сведения оказались для него непосильной ношей, и он бросился в шахту лифта. Последнее обстоятельство омрачило банкет по случаю защиты моей матери, так как предполагалось, что пациент будет присутствовать на нем в качестве почетного гостя. После этого инцидента мама написала кучу статей, в которых размышляла над проблемой, стоит ли избавлять людей от их бредовых идей.

Мой отец всегда старался держаться от психиатрии подальше. Правда, несколько лет он три раза в неделю посещал психотерапевта с единственной, по его признанию, целью: смешить своего врача. Если психотерапевт за сеанс хотя бы один раз смеялся, отец считал такой сеанс удавшимся. Когда однажды, вскоре после развода, за целый вечер ему ни разу не удалось заставить врача улыбнуться, он резко прервал курс лечения и впал в глубокую депрессию.