Арнон Грюнберг - Фантомная боль

Похоже, за годы, что мои родители провели вместе, мы лишь один раз обедали дома. Мы питались в ресторанах, в барах, в метро, в кофейнях, боулингах, кинотеатрах, в парках, на спортивных площадках, на стадионах, в поездах, в самолетах, в гостиницах — где угодно, только не дома. Мой отец завалил кухню своими книгами, бумагами, журналами, вырезками из газет; в духовке он хранил словари.

Когда в очередной раз кто-то из пациентов моей матери покончил с собой, она стала умолять отца позволить ей хотя бы раз что-нибудь приготовить, чтобы успокоиться. Мой отец ей в этом отказал. Тогда мама сказала: «Ты не смеешь мне ничего запрещать» — и стала растапливать на сковородке масло. Тут у моего отца сдали нервы. Он схватил меня в охапку и бросился вниз. Когда мы добежали до двери и выскочили на улицу, мама открыла раму, сгребла одной рукой несколько его книг и вышвырнула их в окно. В другой руке она по-прежнему держала сковородку, в которой шипело масло.

— Не надо, мамочка, — взмолился я, — пожалуйста, не надо.

Моя мать была не менее упряма, чем мой отец. Если ей пришло в голову швыряться домашним скарбом, остановить ее было невозможно.

Однажды она нанесла отцу серьезное ранение, швырнув ему в голову связкой ключей. В другой раз я стал свидетелем того, как она проделывает ножом большущую дырку в словаре.

Ни слова не говоря, отец собрал свои книги, сложил их стопкой в холле, а сверху положил записку:

«Собственность Роберта Г. Мельмана. Не прикасаться».

Как-то раз, когда мы ехали в такси на очередной фильм, отец сказал:

— Агрессивность свойственна не только животным, но и человеку. Чтобы уметь справляться с человеческой агрессивностью, твоя мать целых шесть лет училась в институте. — Он больно ущипнул меня за кисть и добавил: — Шесть лет учиться, как справляться с человеческой агрессивностью, — ты хоть понимаешь, что это значит?

С тех пор как я осознал, что мои родители немного чокнутые и что единственный нормальный в семье — это я, меня не покидало чувство ответственности за них. И хоть я и не воспитывался в строгих религиозных традициях, я все же написал письмо Богу, в котором рассказал, что родители назвали меня Харпо, что они швыряются книгами из окошек, оба слегка не в себе, правда, этого не осознают, в общем, я написал Богу о том, что нам срочно требуется его помощь. Позже отец нашел эту мою записку и где-то ее использовал, как он вообще использовал все.

В тот вечер мой отец писал:

мой ненаглядный психованный сынуля,

Похоже, воля Всевышнего в том, чтобы всем Мельманам расти в сумасшедшем доме. Я сам вырос в дурдоме, теперь та же участь постигла и тебя. Я не удивлюсь, если узнаю, что и твои дети, когда они у тебя появятся, тоже будут расти в дурдоме.

Не переживай слишком сильно из-за того, что твоя мать время от времени швыряет книги из окна, даже когда, прочитав это письмо через много лет, ты припомнишь, как в тот вечер она распахнула раму и мои книги, словно осенние листья, посыпались вниз. Это еще ничего, если из окна летят книги, представь себе, что было бы, если б она начала швыряться мебелью или ценными вазами. К тому же книги выдерживают падение с десяти метров, а люди в большинстве случаев — нет. Ты должен помнить, что многие пациенты твоей матери умирают от передозировки, бросаются в шахты лифтов или под поезд в метро и что для тех, кто постоянно с ними рядом, такое бесследно не проходит. Впрочем, я много раз пытался объяснить ей, что человека, твердо решившего броситься в шахту лифта, спасти невозможно.

Я познакомился с твоей матерью в ночном магазине. Она была студенткой вечернего отделения, я — кандидатом в самоубийцы, правда, я тщательно это скрывал. Целыми днями я бродил по улицам, писал письма и почти всегда отсылал их заказной почтой — опасался, что среди обычной почты они могут затеряться. Так мы и познакомились. Все остальное я расскажу тебе как-нибудь в другой раз.

Много лет спустя я сидел в нью-йоркском кафе и пил кофе с телекорреспонденткой — она летела в самолете восемь часов, чтобы задать мне вопросы, на которые я не знал ответа. Я познакомил ее с твоей матерью, и, когда та вышла в туалет, телекорреспондентка прошептала мне на ухо: «Ну уж разумеется, не она главная женщина вашей жизни?» Я немного помолчал, а потом ответил: «Нет, конечно нет, главная женщина моей жизни — это вы».

Завтра мы пойдем покупать тебе сандалии, чтобы ты мог щеголять в них по улице, словно маленький принц. Потому что это важно.

Раз в год в гости к нам приезжала бабушка Мельман. Она всегда останавливалась в «Шератоне», в двух минутах ходьбы от нашего дома. Если ей доставался номер с окнами на проезжую часть, она жаловалась на гул машин, если же на противоположной стороне — на шумных соседей. Днем она убиралась в нашей квартире либо присматривала за мной и опять-таки жаловалась, что моя мать — никудышная хозяйка и что это очень в духе ее сына — жениться на такой грязнуле.

Своего дедушку я не помню. Кажется, он был знаменитым теннисистом. Моя бабушка любила рассказывать о своем муже, знаменитом теннисисте Ароне Мельмане. Но на самом деле он не продвинулся в мировом рейтинге дальше 268-го номера. Когда уже в первом туре Уимблдонского турнира над ним нависла угроза отчисления, он потерял самообладание, перелез через сетку и накинулся с ракеткой на своего соперника, юношу из Чили. Тот вырвался и хотел убежать, тогда мой дедушка бросился на траву и больно укусил его за ногу. Чилийца с разбитой губой и прокушенной икрой доставили в больницу, а мой дедушка был пожизненно дисквалифицирован теннисной лигой.

На пресс-конференции дедушка заявил, что какой-то мошенник из теннисной лиги наверняка подмешал ему что-то в чай и что против него плетут интриги. Так единственный раз в жизни он попал на первые полосы газет, пестревших заголовками: «Теннисист кусается как бешеная собака».

Всякий раз, когда позже в его жизни случались неприятности, дедушка неизменно восклицал: «Ха! Да тут не обошлось без теннисной лиги!»

Похоже, мой отец рос среди рассказов о том, что его отец был знаменитым теннисистом. Так продолжалось до тех пор, пока он не узнал, что на самом деле его отец, объявлявший кассиршам в универмагах: «Я — Арон Мельман, знаменитый теннисист тридцатых годов», не продвинулся в рейтинге лучших теннисистов мира дальше 268-го номера.

Когда мой отец опубликовал свою первую серьезную книгу «268-й номер в списке лучших теннисистов мира», сразу сделавшую его знаменитым, разум моего дедушки, по счастью, был уже разрушен старческим маразмом. Он сидел в кресле у окна и ни на что не реагировал. Его слабоумие не позволило ему узнать о том, что сын изобразил его в своей книге «268-й номер в списке лучших теннисистов мира» как тирана и мифомана, который в ресторанах всегда науськивал своих домашних: «Объясните им, что я Арон Мельман, знаменитый теннисист тридцатых годов, и что я не терплю подгорелой картошки».

Моя бабушка часто повторяла: «Ох уж эта книга! Все твердят, что это талантливо. Я в этом не разбираюсь. По мне так это слишком мрачно. В жизни и без того хватает огорчений. Но что бы ни говорили, все это выдумки. Твой дедушка был Бьерном Боргом тридцатых годов, довоенным Маккинроем, вот кем был твой дедушка! Грациозный спортсмен, буквально паривший над кортом!»

Затем она снова хваталась за губку и продолжала что-нибудь драить. Моя бабушка считала, что счастье заключается в чистоте и опрятности. Всю жизнь она вела яростную борьбу с пылью, бациллами и прочими возбудителями инфекций. Она до ужаса боялась пыли и смерти. За месяц своего пребывания в Нью-Йорке она чуть ли не через день умирала. Не меньше шести раз мы вызывали неотложку, а сколько раз по разным пустячным поводам водили ее к врачу, и сосчитать нельзя!

Помимо уборки бабушка, ясное дело, очень интересовалась теннисом. Если мы смотрели по телевизору соревнования по теннису, она беспрерывно повторяла: «Ну-у, твой дедушка делал это гораздо лучше». Про случай с укусом она никогда не вспоминала. А когда я ее об этом однажды спросил, она назвала это вымыслом.

Бабушкин дом ломился от трофеев, завоеванных дедом на разного рода малозначительных, полузабытых турнирах тридцатых годов. В гостиной висел большой портрет, изображавший Арона Мельмана на корте. На стене в коридоре красовалось пять теннисных ракеток. Сетка на них давно порвалась, дерево рассохлось, но никто не имел права к ним прикасаться. Дом бабушки был похож на музей тенниса.

Кроме пыли, смерти и тенниса ее занимало все, так или иначе связанное с темой «опозорить свою семью». Я часто слышал, как она повторяла моему отцу: «Приведи в божеский вид свои ботинки, может, ты думаешь, что Арон Мельман стал бы такие носить? Нельзя же так позорить свою семью!» Моей матери она тоже регулярно выговаривала: «Сделай что-нибудь со своей прической, ты позоришь нашу семью!» А меня наставляла: «Будь прилежен в школе, не позорь нашу семью».