Игла бессмертия (СИ) - Бовичев Дмитрий

— Спасибо тебе, Господи, — сказал Воронцов, и искорки рванулись из его глаз огненными жгутами.

Вихрь тяжкого жара опутал колдуна, и он закричал.

— А-а-а-а!!! — Впервые за бездну прожитых лет он испытывал боль.

Чёрные его доспехи оплавились, а сам он словно уменьшился в размерах.

Но колдун ещё сопротивлялся — переборов себя, он стал читать заклинание, и от каждого слова огонь слабел, а путы истончались.

В провале стены появилась старая ведьма. Она недолгое время глядела на поединок, словно решаясь на что-то, затем оскалилась и прыгнула вперёд, будто и не была согбенной старухой. Она подскочила к колдуну сзади и ударила его своим топором в спину. Бурое закопченное зазубренное лезвие пробило доспех, словно яичную скорлупу и глубоко вонзилось в тело.

Колдун замер, упал на колени, затем на пол и застыл, а Джега, не обращая ни на кого внимания, обошла тело и в два удара отрубила голову.

— Вот так-то понадёжнее будет, — сказала она, пошатнулась и упала навзничь.

Кожа её пожухла, почернела, и за пару удара сердца тело бабки истлело. То же самое случилось и с телом колдуна.

— Вставайте, барин, ради Христа, так и окоченеть недолго. — Косматый мужик в тулупе поверх рубахи поднимал Воронцова с промёрзлой земли.

В этом году морозы ударили без снега, сковав осеннюю распутицу, так что проезжий люд не задерживался в одиноком умёте и катил в Москву без остановок, и Анисим, владелец умёта, уж жалился попу из Свиренки, что пойдёт по миру. Но вот спасение — офицер с бабой и двумя солдатами как засели у него из-за треснувшего обода, дай бог тому кузнецу здоровья, так и живут уж вторую неделю. И то сказать, что не живут, а пьют, а это и того лучше.

— Вот так, и в тепло, в тепло. — Анисим перекинул руку офицера, поднялся сам и поднял его, и пошёл к длинной широкой избе умёта, упиравшейся одним торцом на сарай, а вторым на конюшню.

Внутри за крайним столом сидели пьяные солдаты, и один из них, тот, что помоложе, пел сквозь слёзы песню, а второй, с полосами свежих шрамов поперёк лица, только плакал, оперши голову о кулак.

Нам картечи свист не страшен

И не страшен блеск штыка!

В бой идёт колонна наша —

Кость Смоленского полка.

В бой идёт колонна наша —

Кость Смоленского полка.

Бей, стреляй, коли! С редутов

Выбьем синие мундиры!

Не жалей! Победа с нами!

Взяли вражьи мы куртины!

Не жалей! Победа с нами!

Взяли вражьи мы куртины!

Пуля в грудь, и на постой нам —

Трёхаршинные квартиры.

За дырявые кафтаны

Не ругают командиры.

За дырявые кафтаны

Не ругают командиры.

Полк идёт до дому маршем,

Спят в чужой земле солдаты.

Никогда им не добраться

До родимой своей хаты.

Никогда им не добраться

До родимой своей хаты.

Солдат даже не пел, а кричал песню, широко разевая рот с жёлтыми неровными зубами. По щекам, по усам его текли слёзы, он всхлипывал, но продолжал петь, будто и не поёт, а поднимается в атаку.

Так повторялось уж многократно, и изо дня в день. Кончив петь, солдат обращался к своему товарищу и говорил:

— А Федька, Федьку-то убили. А он знал наперёд и меня звал, а я не пошёл. Не пошёл я, понимаешь?!

Второй солдат только молчал в ответ и обнимал своего друга за плечи.

Анисим в их разговоры не мешался и только однажды холодным утром случайно услыхал слова этого второго, меченого поперек лица солдата, когда тот вышел на двор:

— Осиротели, все как есть осиротели без друзей-товарищей. Ну да, слава Богу, за Олежку душа не болит.

Офицер же напивался один. Как прибыли, так он приказал для бабы поставить отдельную кровать и ширму. Анисим уж думал, для того самого дела, но вышло иначе — в первый же день начальник напился пьяным и сам там уснул, а баба спала на полу, на сене, рядом с солдатами, и никто ничего с ней не делал.

С того дня офицер выбирался из-за ширмы только до ветру или как теперь — в бега. Всё он спешил кого-то спасать, позабывши, случалось, и портки надеть. Он тоже часто плакал и по временам бил себя по щекам, но платил исправно, и за то Анисим был готов простить ему всё, а будет нужда, так и носить его пьяного хошь от самой Свиренки.

Одна только баба вела себя как надобно — помогала Анисимовой жене стряпать, убирать и молчалива была на удивление — назвалась только Прасковьей, мещанкой из Боброцска — и всё, слова из неё не вытянешь. Говорила только с офицером и то лишь тогда, когда тот напьётся допьяна.

— Отчего не проходит сердце? — спрашивал он, бывало.

— От душевной боли, — отвечала та, — по слуге своему кручинишься. Да и я, я ведь тоже Тишеньку отдала, не вмешалась, не пошла против бабки, иначе не было бы ей вовек исхода.

Тут она утирала слезу и шла молиться. Молилась усердно — станет на колени в красном углу и до заката молится, грехи бабки своей отмаливает. А та по всему выходила великой грешницей, клятвопреступницей и вообще — чёртом в юбке.

Так и жили — постояльцы пьют, Анисим приглядывает. Благодать.

Покойная жизнь умёта закончилась в одночасье. Со стороны Москвы наехал конный отряд с офицером, и не просто так, а прямиком за золотыми его постояльцами. Всех взяли, погрузили в их же кибитку и были таковы, даже от обеда отказались.

— Э-эх, — вздохнул Анисим вслед кавалькаде, затем взял из дому бутыль и побрёл в Свиренку, с попом поговорить.